Избранные произведения. IV том

Бесконечно тянувшиеся часы той недели навсегда врезались в память Пейдж, причем с мельчайшими подробностями, что не особенно ее радовало, но несчастье является самым тонким и острым резцом по жизни. Она в деталях помнила не только расположение и обстановку в комнате ожидания рядом с палатой интенсивной терапии, но и лица многих незнакомых людей, которые какое-то время находились рядом с ней и Марти.

— Мы с тобой коротали время, читая книги, некоторые тоже читали, и это не было бегством… потому что, в идеале, чтение — это лекарство, — сказал Марти.

— Лекарство?

— Жизнь так непредсказуема, случается всякое, и часто не понимаешь, почему все это происходит с тобой. Иногда жизнь становится похожа на сумасшедший дом. А чтение, рассказы вносят в жизнь покой, упорядочивают ее. У рассказов есть начало, середина и конец. И когда история кончается, она оставляет след. Бог мой, может, это не очень заметный след, может, рассказ был бесхитростным и даже наивным, но все равно след остается. И это вселяет в нас надежду, как лекарство.

— Лекарство надежды, — задумчиво произнесла Пейдж.

— Может, я говорю глупости, и это все пустое.

— Нет, это не так.

— Я знаю, что почти по уши в дерьме, может, чуть меньше. — Она улыбнулась и ласково сжала его руку.

— Я не знаю, — снова заговорил он, — но думаю, если бы с другой планеты проводили исследования Земли, то они обнаружили бы, что люди, читающие книги, не так остро страдают от депрессий, реже кончают жизнь самоубийством и чувствуют себя более уверенными. Но не всякие книги. Не те книги, где люди — мусор, жизнь — отвратна, а Бога — нет. В таких книгах одна модная чепуха.

— Доктор Марти Стиллуотер, распространитель лекарства надежды.

— Все-таки ты думаешь, что из меня лезет всякая дурь.

— Нет, малыш, нет, — ответила она. — Я думаю, что ты замечательный.

— Я себя таким не считаю. Это ты замечательная. А я просто писатель-неврастеник. По натуре все писатели слишком самодовольные, эгоистичные, не уверенные в себе люди, и в то же самое время они слишком заняты собой. Что тут замечательного?

— Ты вовсе не неврастеник и не самодовольный и эгоистичный, а вполне уверенный в себе человек.

— Твои слова лишь подтверждают то, что ты все эти годы не слушала меня.

— О'кей. Я согласна на неврастеника.

— Спасибо тебе, дорогая, — ответил он. — Приятно сознавать, что к тебе прислушивались хоть иногда.

— Но я все равно считаю, что ты замечательный. Замечательный писатель-неврастеник. Я тоже хотела бы стать замечательной писательницей-неврастеничкой. Хочу тоже распространять лекарство надежды.

— Типун тебе на язык.

— Я действительно имею в виду то, что говорю, — сказала она.

— Может быть, ты можешь жить с писателем, но я не уверен, что у меня достаточно крепкий желудок, чтобы жить с писательницей.

Она повернулась на правый бок, к нему лицом, а он повернулся на левый. Таким образом они смогли поцеловаться. Это были нежные поцелуи. Ласковые. Некоторое время они просто лежали, обнявшись и прислушиваясь к шуму прибоя.

Не договариваясь заранее, они оба решили не обсуждать ни свои тревоги, ни то, что им предстоит сделать утром. Иногда простое прикосновение, поцелуй или чувство близости другого говорили и значили больше, чем заранее обдуманные советы и умные решения.

Объятое ночью, огромное сердце океана медленно и ритмично билось. С точки зрения человека, прибой был вечной категорией, а с Божественной — преходящей.

Уже подсознательно Пейдж с удивлением отметила, что засыпает. Но тревога, как резкие взмахи крыльев у птицы, пронзила ее. Что будет, если она уснет и, значит, станет беспомощной, здесь, в этом незнакомом месте? Но усталость была сильнее страха.

Дыхание моря убаюкало ее, унесло на волнах памяти в детство, где она прижималась одним ухом к груди своей мамы и прислушивалась, надеясь услышать шепот любви где-то между мерным биением ее сердца.

* * *

Все еще с наушниками на голове, Дрю Ослетт проснулся, чтобы снова окунуться в пулеметный стрекот, взрывы, визги и музыку, которая была такой оглушительной и пронзительной, что вполне могла прогреметь по воле Божьей в Судный день. На телевизионном экране Гловер и Гибсон продолжали бегать, драться, прыгать, стрелять, увертываться от ударов, крутиться и преодолевать горящие здания в завораживающем танце смерти и насилия.

Улыбаясь и позевывая, Ослетт взглянул на часы и обнаружил, что проспал два с половиной часа. Вероятно, после того как фильм закончился, стюардесса, видя как успокаивающе он на него действовал, перемотала пленку и пустила его еще раз.

Они должны были скоро прилететь, до аэропорта Джона Уэйна в округе Орандж лететь оставалось меньше часа. Сняв наушники, он поднялся и прошел вперед, чтобы рассказать Клокеру о том, что узнал, когда разговаривал по телефону с Нью-Йорком.