Это было время разлада. Перенаселение теперь двигало всем. Общий план преодоления гипермальтузианского периода был очевиден и довольно хорошо работал. Каждое поколение было малочисленнее предыдущего, однако на Земле все равно проживало восемнадцать миллиардов человек, плюс восемнадцать миллионов на Марсе, а рождаемость непрерывно росла, и все больше людей переселялось с Земли на Марс. При этом обе планеты рыдали в один голос: хватит, хватит!
Когда земляне слышали плач Марса, некоторые приходили в гнев. Понятие вместимости существовало лишь в виде голых цифр, как изображение на экранах. Марсианское мировое правительство кое-как делало все, что могло, чтобы давать этому гневу отпор. Оно объясняло, что Марс, с его тонкой новой биосферой, не мог вынести столько людей, сколько могла приютить старая толстая Земля. Также оно превратило марсианскую ракетную промышленность в производство шаттлов и оперативно расширило программу, чтобы делать из астероидов летающие города. Эта программа стала неожиданным ответвлением того, что служило частью тюремной системы. Наказанием за серьезные преступления на Марсе уже много лет являлось пожизненное изгнание с планеты, которое начиналось с нескольких лет заточения с принудительным трудом в каком-нибудь поселении на астероиде. После этого приговор считался отбытым, и правительству было уже безразлично, куда отправлялся изгнанник, — главное, чтобы не возвращался на Марс. Таким образом, устойчивый поток людей прибывал на Гебу, высаживался и отбывал срок, после чего отправлялся в какое-нибудь другое место, иногда на какой-нибудь малонаселенный пока внешний спутник, иногда — обратно во внутреннюю систему, но чаще всего — на одну из многочисленных колоний, что основывались в полых астероидах. Да Винчи и несколько других кооперативов создавали и распространяли программное обеспечение для запуска таких поселений, и так же поступали многие другие организации — сами программы, по сути, были довольно просты. Изыскательские команды находили в астероидном поясе тысячи кандидатов для этой процедуры, и на лучших из них устанавливали оборудование для их превращения. Затем к работе с одного из его концов приступала команда самовоспроизводящихся роботов-копателей, которые бурили породу, выбрасывая бо́льшую часть камней в космос, а остальное используя для сборки и заправки новых машин. Когда астероид становился полым, открытый конец запечатывали, и его запускали вращаться таким образом, чтобы центробежная сила создавала гравитацию, равную внутренней. Внутри этих полых цилиндров зажигались мощные лампы, которые обеспечивали освещение, равносильное уровню земного или марсианского дня, и таким же устанавливалось
g. В итоге получались маленькие города с условиями как на Марсе или как на Земле, либо с какими-нибудь средними между ними или вовсе запредельными; и во многих из этих мирков ставили эксперименты с низкими g.Эти новые города-государства заключали между собой союзы и нередко поддерживали связь со своими учредительными организациями на родных планетах, но общей системы у них не существовало. Независимые колонии, особенно те, на которых проживали преимущественно изгнанники с Марса, в первое время враждебно встречали проходящие мимо них корабли — в том числе пытаясь взимать с них пошлину, еще и таким наглым образом, что это напоминало пиратство. Но теперь шаттлы проносились мимо поясов на очень высоких скоростях и либо немного выше, либо ниже плоскости эклиптики, чтобы избежать попадания пыли и камней, которых по мере выдалбливания новых астероидов становилось все больше. Поэтому стало тяжело требовать уплаты пошлины, не угрожая кораблям полным уничтожением, которое повлекло бы за собой тяжелое возмездие. Так что мода на ее взимание оказалась кратковременной.
Теперь, когда и Земля, и Марс все сильнее испытывали проблему перенаселения, марсианские кооперативы делали все возможное, чтобы ускорить развитие новых астероидных городов. Кроме того, строились крупные купольные поселения на лунах Юпитера и Сатурна, а с недавних пор и на Уране, плюс следующим, судя по всему, был Нептун и, может, даже Плутон. Крупные спутники внутренних газовых гигантов были действительно большими, все равно что малые планеты, и на каждом из них имелись обитатели, запускавшие там проекты терраформирования, длительность которых зависела от местной ситуации. Ни один из них нельзя было терраформировать быстро, зато везде это было возможно до определенной степени, а некоторые даже предлагали волнующую возможность создать новый мир. Титан, например, начинал выходить из азотной завесы, потому что поселенцы, которые жили под куполами на малых лунах поблизости, нагрели его атмосферу и накачали ее кислородом. Летучие газы на Титане хорошо подходили для терраформирования, и, хотя он находился на значительном расстоянии от Солнца и получал всего один процент земной инсоляции, длинные ряды зеркал добавляли все больше света, и местные рассматривали возможность установки дейтериевых ядерных фонарей, которые свободно висели бы на его орбите и освещали еще сильнее. Это могло стать альтернативой другому приспособлению, которое сатурнианцы не желали использовать, известному как газовый фонарь. Такие устройства сейчас летали в верхних слоях атмосферы Юпитера и Урана, собирая гелий-3 и другие газы и производя пламя, чей свет отражался за пределы электромагнитных дисков. Но сатурнианцы отказались их запускать, так как не хотели нарушать внешний вид своей окольцованной планеты.
Таким образом, марсианские кооперативы весьма активно занимались развитием этих внешних орбит, помогая марсианам и землянам эмигрировать в новые маленькие миры. По ходу этого процесса сотни, а затем и тысячи астероидов и мини-лун обрели местное население и названия, и дело спорилось, став тем, что одни окрестили взрывной диаспорой, другие — просто аччелерандо
[165]. Люди взялись за идею, и проект набрал силу, которая ощущалась повсюду, выражая всевозрастающее желание человечества создавать новое, его стойкость и многообразие. И аччелерандо также воспринималось как отклик на тяжелейший кризис популяционного всплеска, настолько сильный, что наводнение на Земле 2129 года в сравнении с ним выглядело не более чем обычным приливом. Этот кризис мог привести к полному краху, погрузить человечество в хаос и варварство, но встретился лицом к лицу с величайшим расцветом цивилизации в ее истории, с новым Ренессансом.Многие историки, социологи и другие общественные наблюдатели пытались объяснить столь выразительную природу этой самой сознательной из эпох. Одна из исторических школ, Группа потопа, вспомнив великое наводнение, объявила его причиной нового Ренессанса — тогда случился вынужденный переход на более высокий уровень. Другая научная школа применила так называемое Техническое Объяснение: утверждалось, что человечество перешло на новый уровень технологического развития — так же, как это происходило примерно каждые полвека со времен первой промышленной революции. Группа потопа предпочитала термин «диаспора», Техники — «аччелерандо». Позднее, в 2170-х, марсианский историк Шарлотта Дорса-Бревиа написала и опубликовала глубокую многотомную аналитическую метаисторию, как она сама ее назвала, в которой утверждалось, что великое наводнение действительно послужило спусковым крючком, а техническое развитие — механизмом содействия, но особый характер нового Ренессанса был вызван чем-то гораздо более фундаментальным, а именно переходом от одного типа глобальной социально-экономической системы к следующему. Она описала так называемый остаточный/появляющийся комплекс наслаивающихся парадигм, в котором каждая значительная социально-экономическая эра складывалась из примерно равных частей смежных с ней систем в ближайшем прошлом и в ближайшем будущем. Однако эти периоды «до» и «после» были не единственными: они составляли основу системы и включали в себя ее наиболее несовместимые компоненты, но дополнительные важные свойства обеспечивались особенно стойкими чертами более древних систем, а также теми слабыми и неуверенными предположениями, которым предстояло развиться много позже.
Феодализм, например, по мнению Шарлотты, возник на стыке остаточной системы абсолютной духовной монархии и появляющейся системы капитализма, а также важных отголосков более древнего варварского строя и слабых предвестий более позднего индивидуалистического гуманизма. Столкновение этих сил смещалось во времени до тех пор, пока в шестнадцатом веке Ренессанс не возвестил наступление эры капитализма. Тот тогда складывался из противоборствующих элементов остаточного феодализма и появляющегося строя будущего, который лишь теперь стал характеризоваться тем, что Шарлотта называла демократией. Потому что сейчас, как утверждала Шарлотта, они — во всяком случае, на Марсе — жили как раз в эпоху демократии. Стало быть, капитализм, подобно всем остальным эпохам, представлял собой сочетание двух систем, остро противостоящих друг другу. Эту несовместимость составляющих подчеркивал горький опыт его критической тени — социализма, который теоретически предполагал становление истинной демократии и взывал к ней, но в попытке ее достижения применял доступные в то время методы, ничем не отличающиеся от феодальных и широко используемые в самом капитализме. В итоге оба варианта завершили свое развитие примерно таким же разрушительным и незаслуженным образом, что и их общий предшественник. Феодальные иерархии в капитализме нашли свое отражение в пережитых социальных экспериментах, да и вся эра стала напряженной и беспорядочной борьбой, показавшей несколько разных вариантов активного противостояния феодализма и демократии.
И наконец, эпоха демократии на Марсе началась, сменив эру капитализма. Она тоже, если следовать логике Шарлотты, неизбежно служила борьбой остаточного и появляющегося — между спорными, конкурентными остатками капиталистической системы и появляющимися элементами порядка, выходящего за пределы демократии, — его пока нельзя было как следует охарактеризовать, так как его еще не существовало, но Шарлотта отваживалась называть этот порядок Гармонией, или Всеобщей благодатью. Этот умозрительный скачок она совершила отчасти в результате тщательного изучения различий между кооперативной экономикой и капитализмом и отчасти — охватывая еще бо́льшую метаисторическую перспективу и выделяя в истории широкое движение, которое эксперты прозвали Большими качелями, — движения от остаточных иерархий доминирования, что существовали у наших предков-приматов в саваннах, к крайне медленно, неопределенно и с трудом появляющейся чистой гармонии и равенству, которые затем должны были характеризовать самую истинную демократию. Оба этих долго противоборствующих элемента существовали всегда, заявляла Шарлотта, создавая Большие качели, баланс между которыми медленно и неравномерно смещался на протяжении всей истории человечества. Иерархии доминирования ложились в основу всех систем, представленных до этих пор, но демократические ценности в то же время всегда считались надеждой и целью, которые выражались в самоощущении каждого примата и недовольстве иерархической системой, которую в итоге приходилось навязывать силой. И поскольку баланс качелей этой метаистории смещался на протяжении столетий, то несовершенные попытки установить демократию постепенно набирали силу. Так что лишь малая доля людей считалась по-настоящему равными в рабовладельческих обществах, таких как Древняя Греция или Америка времен революции, и круг этих равных только чуть-чуть ширился при более поздних «капиталистических демократиях». Но с каждым переходом от одной системы к следующей круг равных граждан увеличивался на какую-то величину, пока не только все люди (во всяком случае, теоретически) стали равны, но заходила речь и о равенстве животных и даже растений, экосистем и их элементов. Шарлотта рассматривала эти последние расширения «гражданственности» как одни из предвестий появляющейся системы, которая могла заступить вслед за демократией, то есть ожидаемым ею периодом утопической «гармонии». Намеки на нее были слабы, а желанная, но далекая система — лишь смутной гипотезой. Когда Сакс Расселл прочитал последние тома ее труда и, страстно углубляясь в бесконечные примеры и доказательства (они здорово сокращали объем самой ее работы, которая к тому же была чисто умозрительной), в возбуждении обнаружил общую парадигму, которая могла, наконец, прояснить для него историю, то задался вопросом, наступит ли когда-нибудь эта предполагаемая эпоха вселенской гармонии и благодати. Ему это казалось возможным. Более того, он считал вероятным, что сквозь историю человечества тянулась асимптотическая кривая, которая вела цивилизацию в состоянии нескончаемой борьбы даже в эпоху демократии и всегда направляла ее вверх, никогда не снижаясь и не повышаясь чересчур резко. Но также ему казалось, что такое состояние само по себе было достаточно положительной чертой, чтобы считать цивилизацию успешной. А достаточно — значит достаточно.
Как бы то ни было, метаистория Шарлотты имела большое влияние, превращая взрывную диаспору в своего рода всеобщую задачу, на которую все ориентировались. Таким образом, она вошла в короткий список историков, чьи выводы повлияли на ход их настоящего, — таких как Платон, Плутарх, Бэкон, Гиббон, Шамфор, Карлейль, Эмерсон, Маркс, Шпенглер и, уже на Марсе, до нее — Мишель Дюваль. Люди теперь, как правило, считали капитализм сочетанием противоборствовавших ранее феодализма и демократии, а настоящее — эпохой демократии, примыкающей к гармонии. При этом считалось, что эта их эпоха еще может превратиться во что угодно другое, — Шарлотта была убеждена, что никакого исторического детерминизма не существовало: были лишь многократные попытки людей воплотить свои мечты, а иллюзию детерминизма порождали аналитики, выявлявшие эти мечты потом, когда те уже сбывались. Могло случиться что угодно: они могли скатиться в анархию, стать вселенским полицейским государством, чтобы обеспечить «контроль» в годы кризиса. Но раз большие наднационалы на Земле, по сути, мутировали в праксисоподобные кооперативы, где люди сами контролировали свой труд, — в мире царила демократия. По крайней мере, на данный момент. Эту мечту они воплотили.
Теперь же их демократическая цивилизация достигла того, что никогда не могло быть достигнуто при предыдущей системе, — просто пережила гипермальтузианский период. И сейчас, в двадцать втором веке, они начинали видеть фундаментальные изменения в системах, они сместили баланс, чтобы выжить в новых условиях. В кооперативной демократической экономике все понимали, что ставки высоки, все чувствовали ответственность за общую судьбу, и все вносили свой вклад в бурное строительство, которое велось по всей Солнечной системе.
Цветущая цивилизация включала в себя не только Солнечную систему за пределами Марса, но и внутренние планеты. Испытывая прилив энергии и уверенности, человечество взялось за территории, прежде считавшиеся необитаемыми, и Венера теперь привлекала целые толпы новых терраформирователей, которые по примеру Сакса Расселла, изменившего положение гигантских зеркал Марса, разработали грандиозный план заселения этой планеты, во многом сестринской по отношению к Земле.
Даже на Меркурии теперь появились поселения, хотя и приходилось признать, что для большинства задач он не годился, так как находился слишком близко к Солнцу. День на нем длился пятьдесят девять земных дней, а год — восемьдесят восемь, то есть три таких дня составляли два года, и это было не совпадением, но узлом пересечения, обеспечивавшим ему приливный захват, как у Луны, оборачивающейся вокруг Земли. Благодаря сочетанию этих двух вращений Меркурий очень медленно прокручивался на протяжении своего солнечного дня, отчего освещенное полушарие нагревалось слишком сильно, а темное становилось чрезвычайно холодным. Поэтому единственный город на планете представлял собой что-то вроде гигантского поезда, который ехал по рельсам, проложенным по северной сорок пятой широте и изготовленным из металлокерамического сплава, ставшего первым из алхимических находок меркурианских физиков и способного выдерживать нагрев до восьмисот градусов Кельвина в своей полуосвещенной зоне. Сам город, названный Терминатором, перемещался по этим рельсам на скорости около трех километров в час, находясь, таким образом, в пределах терминатора планеты — зоны предрассветной тени примерно в двадцать километров шириной. Легкое расширение рельсов, подвергнутых воздействию утреннего солнца на востоке, смещало город все дальше и дальше на запад, поскольку он имел плотно прилегающую фрикционную муфту, чья форма позволяла уходить от расширения. Движение было так неумолимо, что сопротивление ему в другой части муфты генерировало огромное количество электрической энергии, как и солнечные коллекторы, тянущиеся вслед за городом и установленные на самую верхушку Рассветной стены, чтобы ловить первые лучи света. В цивилизации со столь дешевой энергией Меркурий был исключительно освещен. И по сравнению с другими планетами был самым ярким из всех. А каждый год появлялось по сто новых миров — летучих городов, маленьких городов-государств, каждый со своими законами, составом населения, ландшафтом, стилем.
И тем не менее при всех успехах и уверенности человечества в своем аччелерандо, в воздухе витало напряжение, чувствовалась опасность. Потому что, несмотря на все стройки, эмиграции и поселения, на Земле по-прежнему проживало восемнадцать миллиардов человек, плюс на Марсе — восемнадцать миллионов, и полупроницаемая мембрана между двумя планетами была до предела натянута осмотическим давлением демографического неравновесия. Отношения между ними были напряжены, и многие боялись, что прокол в мембране мог разорвать все на отдельные части. В этом опасном положении история приносила лишь слабое успокоение: до сих пор они справлялись хорошо, но человечеству еще не приходилось отвечать на кризис какими-либо долгосрочными разумными действиями, зато массовое безумие раньше случалось и они были ровно теми же животными, что жили в более ранние столетия, сталкивались с проблемами поиска средств к существованию, пытались выживать — и без разбора убивали друг друга. Это вполне могло случиться снова. И люди строили, спорили, злились, беспокойно ждали признаков вымирания сверхстариков, содрогались при виде всякого ребенка, что попадался им на глаза. Стрессовый Ренессанс, быстрая жизнь на пределе, сумасшедший золотой век. Аччелерандо. И никто не знал, что будет дальше.
