Они спустились на невысокий обрыв, возвышающийся над Флорентином. Стояла ночь, спокойная и прохладная, тысячи звезд висели над головой. Они шагали бок о бок по тропе вдоль обрыва, глядя на лежащие внизу пляжи. На всей черной глади воды отражался звездный свет, и длинная смазанная полоса, отражающая свет Псевдофобоса, садящегося на востоке, вела к темному массиву земли на другой стороне бухты.
— Я беспокоюсь, да, беспокоюсь. Даже боюсь.
— Чего?
— Это из-за Майи. Ее рассудка. Ее психологических проблем. Эмоциональных проблем. Ее состояние ухудшается.
— В чем это проявляется?
— Все в том же, только теперь хуже. Она не может уснуть по ночам. Иногда ее раздражает, как она выглядит. Она еще в своем маниакально-депрессивном цикле, но он каким-то образом меняется, не знаю, как это описать. Она будто не всегда помнит, в какой части цикла находится. Просто болтается по нему, и все. И забывает всякое, очень часто.
— Мы все забываем.
— Знаю, но Майя забывает то, что я бы назвал самым типичным для нее. И ей как будто все равно. И это — что ей все равно — как раз хуже всего.
— Мне это трудно себе представить.
— Мне тоже. Может, в ее цикле настроений сейчас просто преобладает депрессия. Но бывают дни, когда у нее пропадают все эмоции.
— Это то, что ты называешь жамевю
[176]?— Нет, не совсем. Хотя такое у нее тоже, кстати, случается. Как будто она в каком-то прединсультном состоянии. Знаю, знаю, я же говорю, я боюсь. Но я не знаю, что это — по крайней мере, не знаю точно. У нее бывают жамевю, похожие на прединсультное состояние. И прескевю
[177], при котором она чувствует себя на грани откровения, которое никогда не наступает. Это часто случается с людьми перед эпилептическими припадками.— У меня тоже такое бывает.
— Да, думаю, это бывает у всех. Иногда кажется, что сейчас все прояснится, но затем чувство пропадает. Да. Но у Майи это выражается очень ярко, как и все у нее.
— Это лучше, чем лишиться эмоций.
— О да, согласен. Прескевю — это не так уж плохо. Хуже всего — дежавю, а она может испытывать его постоянно, периодами, которые иногда длятся по несколько дней. Для нее это губительно — оно отнимает у нее что-то жизненно важное.
— Возможности. Свободу воли.
— Может быть. Но суммарный эффект всех этих симптомов приводит к состоянию апатии. Почти кататонии. Она пыталась избегать любых ненормальных состояний, не испытывая сильных чувств. Или вообще ничего не испытывая.
— Говорят, впадение в депрессию — это одно из распространенных заболеваний у иссеев.
— Да, я об этом читал. Потеря эмоциональной функции, отчуждение, апатия. Это лечили, как кататонию или шизофрению — давали принять серотонино-дофаминовый комплекс, стимуляторы лимбической системы… целый коктейль, сам можешь представить. Химия мозга… Я давал ей все, что только мог придумать, вел журналы, проводил тесты, иногда с ее помощью, иногда не ставя ее в известность. Я делал все, что мог, готов в этом поклясться.
— Не сомневаюсь.
— Но это не помогает. Ей все хуже. О, Сакс…
Он умолк, взял друга за плечо.
— Я не вынесу, если она умрет. Она все делала с такой легкостью. Мы с ней — как земля и вода, огонь и воздух. И Майя всегда парила в полете. Такая воздушная, она всегда летала с собственными ветрами выше нас. Я не вынесу, если она вот так упадет.
— Ах, да.
Они двинулись дальше.
— Хорошо, что Фобос вернулся.
— Да, это ты здорово придумал.
— На самом деле это ты придумал. И предложил мне.
— Разве? Что-то не помню.
— Да, было дело.
Море под ними тихо накатывалось на скалы.
— А четыре элемента — земля, вода, огонь и воздух — это тоже какой-нибудь твой семантический квадрат?
— Их придумали греки.
— Как четыре типа темперамента?
— Да. Гипотезу выдвинул Фалес, первый ученый.
— Но ты же мне говорил, что ученые были всегда. Еще со времен, когда мы жили в саваннах.
— Да, это правда.
— А греки — при всем уважении к ним, — это, несомненно, были великие умы, но являлись лишь частью непрерывного множества ученых. И с тех пор было проделано много работы.
— Да, знаю.
— Ага. И какая-то часть этой более поздней работы могла принести пользу и тебе в этой твоей концептуальной схеме. В составлении для нас карты мира. И ты мог получить новые представления о разных вещах, и это помогало тебе решать проблемы, даже вроде той, что сейчас у Майи. Потому что элементов на самом деле не четыре. Их сто двадцать или около того. И типов темперамента, может быть, тоже не четыре. Может, тоже сто двадцать, а? И природа этих элементов… или вещей со времен греков стала странной. Ты же знаешь, что субатомные частицы имеют спины, которые могут быть только кратными половине. И знаешь, как объект в нашем мире оборачивается на триста шестьдесят градусов и возвращается в исходное положение. Так вот, частица с полуцелым спином, например протон или нейтрон, должна совершить оборот на семьсот двадцать градусов, чтобы вернуться в исходное положение.
— Почему это?
— Она должна обернуться дважды относительно обычных объектов и только тогда примет начальное состояние.
— Да ты шутишь.
— Нет-нет, это было известно еще столетия назад. Просто у частиц с полуцелым спином другая геометрия пространства. Они живут в другом мире.
— И…
— Ну, не знаю. Но мне кажется, это наводит на мысли. То есть я хочу сказать, если ты попробуешь применить модели физики в качестве аналогии к психическим состояниям и бросить их вместе, как ты обычно делаешь, то тебе, наверное, стоит подумать о каких-нибудь более новых моделях. Представь, что Майя — это протон, что у нее полуцелый спин и она живет в мире, вдвое большем нашего.
— А-а.
— И тогда все примет еще более странный оборот. В нашем мире десять измерений, Мишель. Три — макрокосмос, который мы можем воспринимать, одно — время, еще шесть — микроизмерения. Компактифицированные вокруг фундаментальных частиц таким образом, что мы можем описать их математически, но не можем вообразить. Витки и топологии. Другие геометрии, невидимые, но реальные, на предельном уровне пространства-времени. Ты подумай. Это может привести тебя к совершенно новым системам взглядов. К новому расширению ума.
— Меня не заботит мой ум. Я беспокоюсь только за Майю.
— Да, знаю.
Они смотрели сверху вниз на подсвеченную звездами воду. Над ними выгибался купол звезд, и в этой тишине их окутывал легкий бриз, а внизу бормотало море. Мир казался огромным, свободным и необузданным, темным и загадочным.
Вскоре они повернули и двинулись обратно по тропе.
— Один раз я ехал из Да Винчи в Шеффилд, но что-то случилось с дорогой, и мы на некоторое время остановились в Андерхилле. Я вышел и прогулялся по старому трейлерному парку. И начал кое-что вспоминать. Просто осматривался и вспоминал, хотя и не прикладывал особых усилий. Но память возвращалась сама собой.
— Это распространенный феномен.
— Да, я так и понял. Но я подумал, не поможет ли Майе что-то в этом роде. Не обязательно именно Андерхилл, но другие места, где она была счастлива. Где вы вдвоем были счастливы. Вы сейчас живете в Сабиси, но почему бы вам не вернуться, например, в Одессу?
— Она не хочет.
— Может, она ошибается. Почему бы не попытаться снова пожить в Одессе и время от времени посещать Андерхилл, Шеффилд или Каир? Может, даже Никосию. И города у южного полюса, Дорсу Бревиа. Понырять в Берроузе. Проехаться поездом по бассейну Эллада. Сделать все, что может сшить ее личности вместе, увидеть места, где все начиналось. Где мы сформировались, к добру или к худу, где жили на заре этого мира. Возможно, ей это необходимо, даже если она об этом не знает.
— Хм.
Пройдя рука об руку по темной тропе сквозь заросли орляка, они вернулись в кратер.
— Спасибо тебе, Сакс. Спасибо.
