Избранные произведения в двух томах. Том второй

— Мра-вал-жамиэр, — затянул кто-то.

Подхватили, спели.

Тинкин выждал, стоя с бокалом в руке.

— Виноват, я еще не кончил, — сказал он.

Батуров постучал ножом по тарелке.

— В словах Шпакевича была доля правды. И вот какая. Вызывая революцию, мы должны быть готовы к взрыву всех котлов. Это и есть романтика революции. Но, господа, романтики здесь не нужны. Нужны холодные, расчетливые умы. Они будут вождями. За хладнокровие и расчет, господа!

— Не хочу! — неожиданно для самого себя сказал Ослабов. Все обернулись. Он стоял у стены, высоко поднимая руку со стаканом, угловатый и протестующий. — Я не хочу такой механической революции, совершенно не хочу.

— А какой хотите? — спросил Тинкин таким тоном, как будто у него был выбор революций на всякий вкус.

— Я не знаю. Без взрыва котлов… Чтобы все сразу поняли. И сразу все переменилось, — тихо сказал Ослабов.

— Так не бывает, — серьезно ответил Тинкин. — Так никогда не было.

Вмешался Юзька.

— Я насчет нашего разговора вам вот что скажу. Конечно, ничего сразу не бывает. Это факт.

— Брось, Юзька! — дернул за руку Юзьку Боба.

— Зачем брось! — поднялся, опираясь на плечо Бобе, Шпакевич, — я такого же мнения. И мне все трын- трава. Городовой стоит — я слушаюсь. А прогони ты мне городового, так я так разгуляюсь, что все затрещит. Вот вы тут сидите и думаете, что вы левые. Наплевать мне на вас! Я еще левее. Я сам собой — и никого больше!

Он махал рукой в воздухе, усы его и пробор растрепались. Юзька и Боба пытались его усадить, и все трое рухнули, сцепившись, на скамейку. Ослабов, сидя на углу стола, между незнакомыми, автоматически наблюдал, как хан ест шашлык. Он брал пальцами кусок, надевал его с трудом глубоко на вилку и двумя руками нес вилку ко рту, запихивая ее, и, захватив кусок зубами, вырывал вилку. Ослабов любил в опьянении эту способность видеть все зыбким и прозрачным. Но сейчас, кроме приятного головокружения, он ощущал предчувствие какой-то окончательной потери равновесия, как бы приближение вихря. Эти пьяные люди дурманили его своим видом больше, чем вино. Движущиеся рты, глаза, носы, растопыренные пальцы, мелькавшие между головами, — весь этот анатомический, рассыпавшийся на куски материал был ему бесконечно отвратителен. Минутами ему казалось, что нос Юзьки сполз со своего места и поплыл на щеки Шпакевича и покрыл собою довольно приличный нос Шпакевича. Получилась новая смешная маска. Черные, короткие усы Бобы вдруг перепрыгнули на нежное лицо Мышонка, от чего оно стало совсем звериным. Так же путались прически, руки, плечи. Из шелковых рукавчиков докторши вместо ее маленьких ручек вдруг высовывались Юзькины красные лапы. Фигуры и лица распухали, набухали, расплывались по комнате. Две большие лампы, стоявшие в нишах, и свечи на столе горели все тусклее. Уже во многих местах окровянилась пролитым вином скатерть, а Юзька все наполнял и наполнял кувшины. Вдруг сильно постучали в окно с балкона. Ослабов открыл дверь. На пороге стоял, ухмыляясь, Ванька, красный, большеротый, с белыми деснами.

— Пьете? — сказал он.

— Пьем, — как паролем, ответил Ослабов. — Входи.

— Нет, уж вы мне поднесите здесь.

Ослабов шепнул Юзьке, и тотчас на балконе образовалась маленькая компания, решившая повторить водку. Вскоре началась там пляска под плесканье ладоней. Один за другим выходили плясуны на балкон плясать наурскую. Вытаптывали и вырабатывали друг перед другом мельчайшие па и уходили в круг. Новые заменяли их. А в комнате распелись: “Аллаверды”, “Олег”, “Стенька Разин” следовали друг за другом. Пир разгорелся. Синяя ночь давно уже повела звезды по небу. Час уходил за часом, и времени никто не чувствовал. Безобразная женщина, немолодая, в заношенном платье, истерически декламировала какие-то стихи.

— Кто она? — спросил Ослабов Юзьку.

— Сестра. Сошла с ума на фронте. Когда не пьяна, не буянит. Только все ходит из угла в угол.

Совсем пьяный Юзька все же соблюдал какую-то торжественность, расшаркивался перед всеми и ежеминутно извинялся.

— Спляшем и мы! — вдруг сказал Ванька.

И они пустились вдвоем.

Неизвестно, что это был за танец. То вприсядку, то впрямь, то врозь, то обнявшись, с вытаращенными друг на друга глазами они протопали земляной пол до балок и вдруг провалились по пояс в образовавшуюся под их ногами дыру. Общий хохот приветствовал этот финал.

— Ну, значит, конец, — сказал Батуров, размахивая руками. — Благодарить хозяина и по домам!

Притиснутый к стене, Ослабов жал всем руки и целовался со многими. Спотыкаясь и падая, гости спускались по крутой лестнице и пропадали за калиткой. Кто-то сел верхом на хана и погонял его, как ишака. Голоса их и песни тянулись за ними в ночной синеве.

Ослабов постоял на балконе. Над туманным озером показывалась бледно-желтая полоса рассвета.