Избранные произведения в двух томах. Том второй

Ярко-голубой метеор пронесся по небу, оставляя за собой мерцающий след.

— Доболтались! Вот бог-то и наказал. Теперь уж беспременно с нами что-нибудь случится.

Постный доктор — Ослабов — в это время тоже смотрел на звезды. Он стоял на старом могильнике, над озером. То, что теперь был Пост, смутно тревожило и его. Вспомнилось ему, как он говел в первый раз, еще мальчиком. Днем, в весенний солнечный день, когда на улицах таял снег и кричали воробьи, отец взял его за руку и сказал как-то особенно торжественно и загадочно: “Ну, пойдем, Ванечка!” Улицы звенели ручьями и капелями и сверкали лужами, в которых плавали синие клочки неба, так что Ване казалось, что он ступает по каким-то мостикам, висящим посреди воздуха. Отец ввел его в большой, мрачный собор, где гулко отдавались шаги и пахло сыростью и воском. Сбоку стояли ширмочки, совсем такие, как у матери в спальне. Оттуда вышел человек с испуганными и слезящимися глазами, и тотчас отец втолкнул туда Ваню. Ему было и страшно немного и любопытно. Священник поставил Ваню на колени и, наклоняясь к нему, шепотом стал спрашивать странные и непонятные вещи: “Не стяжал ли? Не блудодействовал ли? Не рукоблудствовал ли?” Ваня не понимал, что это значит, но знал, что на исповеди надо каяться, и потому на все вопросы покорно кивал головой, на что священник укоризненно качал головой, а потом накрыл голову Ване чем-то пыльным и бархатным, задолбил по темени сухими пальцами, и Ваня из-под низу, из темноты и духоты, слышал его голос, что Бог простит, что не надо отчаиваться. Вышел он совсем сбитый с толку и расстроенный, что отец принял за религиозное умиление и поцеловал его как-то особенно.

С тех пор на всю жизнь осталось у Ослабова ощущение религии, как чего-то душного, затхлого и пугающего. Но додумать до конца, перевести эти ощущения в мысли и решения Ослабов в своей жизни как-то не удосужился.

Идя сейчас сюда на могильник, он прошел мимо гарнизонной церкви и видел, как солдаты возились, убирая ее. Что-то в нем дрогнуло памятью детства, и тотчас же его возмутила нелепость этой картины: взрослые, здоровые мужики в последние минуты перед тем, как им идти в бой, возятся с церковью. “Русские должны быть фаталистами”, — вспомнилась ему фраза Гампеля. “Почему я не подошел к солдатам, не заговорил с ними, не разъяснил?” — спрашивал Ослабов сам себя и знал, что ничего этого сделать не мог по своему всегдашнему глубокому непротивленству. “А вот за цветущий миндаль заступился!” — пытал он себя. И вдруг вылез из всех этих пыток, вспомнив, что он завтра вечером едет вслед наступлению, чтобы проверить высланные вперед питательные и перевязочные пункты. Новые страны, новые люди, работа! Он вздохнул свободней.

Взошла луна и озарила скат могильника, на верху которого он стоял. Под скатом были, как ему казалось, такие же глыбы песка и камня, как и везде кругом. И вдруг эти серые глыбы, показалось ему, зашевелились. “Что это? Я галлюцинирую?” — проверял он себя и подошел ближе: шевелятся, тут под самым склоном и ниже, по берегу, почти до самой воды, то там, то тут совершенно явно шевелятся эти серые глыбы. В два прыжка Ослабов очутился внизу, подбежал, наклонился. “Серые глыбы дышат! Эти камни стонут! Это люди! Айсоры!” — сразу понял он.

Прижимаясь к скату, распластываясь на песке, теснясь друг к другу, слипаясь в один комок, как пчелы, тут, под боком своего древнего могильника, спали айсоры тревожным сном бродячего, бездомного, гонимого войной человеческого стада.

Заслышав чужого, некоторые из них выпутывались из-под драных одеял, которыми они были покрыты, и высовывали головы в остроконечных, обмотанных тряпками и рваными башлыками кюсишах. При свете луны Ослабов хорошо видел эти глазастые, на коротких шеях, в густых бородах, ассирийские головы. Высунувшись, многие стали тотчас кашлять. Потом показались худые, темные руки, раздалось несколько слов на странном языке, обращенных айсорами друг к другу. Увидев, что чужой человек один, что он их не гонит и что опасности нет, айсоры, утомленные долгим многодневным переходом откуда-нибудь из-под Ханнесура или Деера, опять зарылись в свои серые лохмотья, слились со скалами и песком, будто превратились в серые глыбы или будто под землю ушли, и луна еще резче обозначила тени в этих глыбах, и опять эти глыбы задышали в тревожном сне, прерываемом стонами и глухим, как будто из-под земли, кашлем.

Все это было как видение.

Ослабов и раньше, с первого дня приезда, наблюдал айсоров.