Избранные произведения в одном томе

— Почему же — я присутствовал при его рождении, он имеет право побыть при моем уходе… — Он вновь посмотрел на Конрада. — Желаю тебе удачи, Конрад. Конечно, ты удивляешься, почему я не хочу подобно тебе обратиться к хирургам.

— Ну, я… — заговорил Конрад, но дядя тронул его за плечо.

— Джеймс, мы должны идти. Думаю, можно считать, что мы вполне поняли друг друга.

— Подожди. — Доктор Мэттьюз вновь поднял руку, поморщившись при этом от легкого звука. — Я коротко, Тео, но если я не поговорю с ним кое о чем, уже никто не сделает этого, и уж, конечно, не доктор Найт. Значит, Конрад, тебе семнадцать?

Конрад кивнул, и доктор Мэттьюз продолжал:

— В таком возрасте, насколько мне помнится, думаешь, что жизнь продолжается вечно. Однако каждый рано или поздно сталкивается с вечностью. Взрослеешь, потом стареешь, все чаще и чаще понимаешь, что все в нашей жизни имеет свои пределы во времени, от элементарных вещей до самых важных: женитьба, появление детей и все остальное; это относится и к самой жизни. Четкие границы, очерченные вокруг каждой вещи, как бы устанавливают ее место. Что может быть ярче бриллианта?

— Джеймс, это уже чересчур…

— Успокойся, Тео. — Доктор Мэттьюз приподнял голову, он почти поднялся в постели. — Попробуй, Конрад, объяснить доктору Найту, что только из глубокого уважения к жизни мы не хотим искусственно продлевать ее. Тысячи четких линий разделяют нас с тобой, Конрад, это разница в возрасте, характере и жизненном опыте, различие во времени. Ты должен сам заработать все, что делает тебя личностью. Ты не можешь взять это у кого бы то ни было, а уж у мертвеца особенно.

Конрад обернулся, когда распахнулась дверь. Старшая из монахинь ждала их в холле. Она кивнула дяде. Ожидая, пока дядя распрощается с умирающим, Конрад поправил свой протез. Когда монахиня подошла к постели, он увидел на шлейфе ее накрахмаленного платья следы крови.

Они снова шли мимо конторы гробовщика; Конрад устало опирался на свои палки. Старики в своих садиках приветливо махали им, и дядя Теодор сказал:

— Мне очень жаль, он, кажется, подшучивал над тобой, Конрад. Я не ждал этого.

— Он присутствовал при моем рождении?

— Он был врачом твоей матери. Мне казалось, что ты должен был навестить его перед смертью. Только не понимаю, что его так развеселило.

Через полгода, день в день, Конрад Фостер шел по шоссе к пляжу у моря. В слепящем свете солнца он видел высокие дюны над песком, а за ними — чаек, застывших на подсыхающей банке в начале эстуария. Движение по приморскому автобану было еще более оживленным, чем тогда, и песчинки, взвихренные в воздух колесами бешено летящих легковых и грузовых автомобилей, поднимали над землей пыльные облака.

Конрад легко шагал по дороге, максимально нагружая свою новую ногу. За последние четыре месяца швы окрепли, почти не болели, и нога казалась еще прочнее и гибче, чем была раньше его собственная. Порой, когда он забывал о ней во время прогулки, нога, казалось, стремилась вперед помимо его желания.

И все же, несмотря на ее несомненную пользу и полное выполнение всех обещаний доктора Найта, Конрад не принял до конца свою новую ногу. Полоска шрама не толще волоса, окольцевавшая его бедро над коленом, превратилась в границу, которая отторгала ногу от остального тела куда заметнее, чем любая другая физическая граница. Как и пророчил покойный доктор Мэттьюз, одно наличие этой чуждой ноги словно принижало его, как бы провоцируя раздвоение его собственного Я. С каждой неделей и месяцем это ощущение усиливалось тем больше, чем быстрее сама нога приходила в полную норму. По ночам они лежали рядом, словно замкнувшиеся в себе супруги, не обретшие счастья в браке. В первый месяц своего выздоровления Конрад обещал помочь доктору Найту и руководству клиники в их попытке побудить пожилых людей согласиться на восстановительные операции, а не просто дожидаться смерти, однако после того, как умер доктор Мэттьюз, Конрад отказался участвовать в этой рекламной кампании. В отличие от доктора Найта он решил, что реальных средств убеждения нет и что только лежащие на смертном ложе, подобно доктору Мэттьюзу, имели право решать для себя этот вопрос. Для остальных он пока не существовал, и они могли улыбаться и махать руками в своих маленьких садиках.

Мало того, Конрад сознавал, что его собственная, все усиливающаяся растерянность из-за разлада с новой ногой скоро будет заметна внимательному взгляду стариков. Большой новый шрам теперь обезобразил кожу над голенью, и это произошло не случайно — поранив ногу дядиной газонокосилкой, он умышленно позволил ране загноиться, словно хотел новой ноге всего самого дурного. Однако она, казалось, стала лишь здоровее от этой экзекуции.