Избранные произведения в одном томе

Отказались ремонтировать: невыгодно, а выгодно циклевать. Вник, пошел к ним на работу: да, невыгодно, а выгодно циклевать.

Телефонов нет, не ставят — «у нас инвалиды». Действительно, инвалиды. Пятьсот рублей дал — и поставят. Так ведь чтобы отказаться от пятисот рублей, тот инвалид и этот. Честный человек должен сидеть в АТС. Принципиальный, редкий, допустим, бывший летчик. Но даже умереть один раз без оглядки легче, чем жить всю жизнь долго и без оглядки. Так вот, два одинаковых инвалида, а один еще дает пятьсот рублей.

Нет мест в гостиницах. Администратор виноват? Нет. Начальник треста виноват? Нет. Клиент виноват? Нет. Министр виноват? Нет. Совет Министров? Нет. Народ? Нет. Ну нет и нет.

Мяса в Архангельске нет, а в Москве есть. Кто виноват? Завмаг? Нет. Завгар? Нет. Министр? Нет. Он бьется, он приезжает раньше всех. Он по большому счету хочет, чтобы у всех было мясо. Он хочет, чтобы было в Архангельске, он может туда приехать. И знает, что в тот вечер туда забросят мясо из Ленинграда. Он знает это, он все знает, ему записки пишут. Колхоз виноват? Нет. Совхоз? Нет. Райком? Нет. Горком? Нет. Покупатель? Нет. Корова? Нет. Сколько мяса могла дать, столько дала. Никто не съел пять килограммов за раз, твою порцию не съели. Виноватых нет. Ну нет и нет.

Когда есть, так есть и можно объяснить, откуда есть, но нету — нет. И виноват кто? Никто.

Квартира плохая. Он что, себе забрал пять квартир? Ну отдал по блату двадцать, так ведь те, блатные, двадцать и освободили. Когда привыкаешь к этой радостной мысли, что никто не виноват, все хотят как лучше, когда ее раскусишь, — господи, ты становишься тихим, и благостным, и седым. Грызешь себе то, что подобрал, несешь на себе то, что дают, смотришь то, что показывают. С такой добротой и сочувствием глянешь на милиционера или активиста. И они не виноваты. Они же не могут объяснить, они начинают злиться, кричат, что ты хромой, что у тебя глаз искусственный. И ты, и я знаем, что так не спорят. Так они и не спорят, они ругаются. Скажи им: «Да» — и иди спокойно. Когда раскусишь то, что понял, и поймешь, что раскусил, природа начинает манить, горы манят, скалы неприступные зовут, колеса поезда заманивают, затрагивают: «Эге-гей! Никто не виноват, никто не виноват, никто не виноват, никто не виноват, никто». Все, справедливость восторжествовала!

Жизнь моя, побудь со мной

Перебираю фотографии, жизнь шесть на девять и девять на двенадцать прилипает к рукам. Старый, молодой, молодой, старый. Девушка кричит: «До свидания!» Ветер. Она кричит сквозь волосы: «До свидания!»

Так и осталась.

День рождения. Стол. Хохот. Один стоит подбоченясь. Мама хохочет. Он держит руку на ее плече.

Пятеро на скале. Солнце. Школа позади. Вокруг море, мамы, папы, загар, мускулы. Обнявшись.

— Угадайте, где я?

— Этот?

— Нет.

— Этот?

— Да.

— Не может быть.

Пятеро обнявшись. Один в военном. Погоны контуром обведены.

Нас восемь — три жены. Четверо: трое и подполковник. Его форма на всех. Фуражка. Китель. Веселые. Пьяные. Так и пошли шесть на девять веселые — пьяные. Грустные — трезвые.

Танец. Она со мной. Рот открыт. Губы у моей щеки. Слов не видать. Апрель семьдесят третьего. Какие слова?

— Вас уже ничем не удивишь.

Пошли лица. Мои лица, которые ничем не удивишь.

— У вас усталые глаза.

Да. Пошли мои глаза. Семьдесят третий, семьдесят четвертый, семьдесят пятый, апрель, май, май.

Вот на картоне нас тридцать. Знамя. Школа 118. Едва над учителями, хотя стоим. Седьмой класс. Красные галстуки. И кто-то надо мной держит рога.

— Как по-вашему, где я?.. Нет… нет. Ну что вы? Вот я.

— Не может быть.

Разные галстуки, пиджаки. Десятый класс. Паспорта. Аттестаты. Первый хмель и первые планы, первые девочки за углом и уж за ними мамы.

— Где вы?

— Вот.

— Не может быть.

— Да.

— Ну, если вы настаиваете.

А вот где я красавец. Вот где я необычайно хорош. Альбом выпуска института. Мягкие серые глаза, поворот головы… Простите — я.

— Не может быть.

— Прекратите. Вот надпись золотом. Тисненая.

— Господи, ну просто… красавец.

— Что делать?

Семьдесят пять, семьдесят семь.

— Вот это вы.

— И там я. Только тогда сумерки были другими. Они обещали. И руки. И если платье прилипало к ногам, разговор прерывался.

Мои распахнутые серые.

Твердый и нежный взгляд.

Мой… Прищур смеющийся…

Мои усталые глаза без взгляда.

Морщины и цветы.

Цветы… цветы…

Эти цветы мне.

Автопортрет художника сорока четырех

Так и не стал решительным и бесповоротным.

Слабоволие и мягкотелость привели к дикому количеству звонков. Учится отказывать, употребляя слова «никогда» и «ни за что».

Мало писал, много бегал, звонил, просил, сохраняя свое и чужое достоинство.

На просьбах потерял друзей и юмор.

Так ничего и не добыл.

Из недвижимости — диван, бывший в употреблении, письменный стол, редко бывший в употреблении; из движимости — мечты, мечты, мечты о доме, саде, заборе, камине.

От мечтаний похудел.

Ездил куда-то — хотел посмотреть.

А они хотели послушать.

Видел мало.

Еще больше прибавилось знакомых под условным названием «друзья».