Избранные произведения в одном томе

А дело было так: в чёрные (как нам тогда казалось) времена разгрома клубов любителей фантастики староста Малеевского семинара предложил для поддержания боевого духа написать коллективную повесть (по главе на рыло). Супругам Лукиным, как наиболее пострадавшим от разгрома, доверили её начать. Тема — любая. Максимальный размер главы — три с половиной машинописных странички.

Сказать по правде, к идее коллективных повестей мы относились весьма скептически. Никогда из этого ничего хорошего не выходило, и самый яркий тому пример «Большие пожары». Дня два мы сомневались, а затем вдруг из ничего, вопреки Ломоносову, возникли три соблазнительные идеи:

1. Перевести Дантов ад на хозрасчёт — пускай грешники сами для себя уголёк потаскают.

2. Поместить во второй круг (а куда же еще!) дона Жуана, дав ему в сотоварищи какого-нибудь нашего бабника из древнерусской литературы. Кандидатов было двое: Фрол Скобеев и Савва Грудцын. Однако Савва успел постричься перед смертью в монахи. Оставался Фрол Скобеев.

3. Учинить побег из ада, угнав при этом ладью Харона.

4. А дальше пускай расхлёбывают.

Задачу перед собой поставили двоякую: написать обе главы, с одной стороны, как можно лучше, с другой стороны, так, чтобы максимально затруднить работу нашим продолжателям. Зачем? А из озорства! Мы относились к этому как к игре.

Многочисленные сюжетные ловушки, главной из которых было превращение дона Жуана в женщину, сработали: кто-то из коллег оскользнулся в быт, кто-то в порнуху — и повесть увязла. Пару дней мы ходили глупые и гордые: ну как же! Всем нос утёрли!

А несколько лет спустя мне вдруг пришло в голову, фигурально выражаясь, развернуть шахматную доску и доиграть проигранную партию за противника. Иными словами, продолжить повествование самим. Белка поначалу к предложению отнеслась без энтузиазма, сказав, что идея себя исчерпала, но потом увлеклась, и мы написали третью главу, где дон Жуан попадает в женскую наркологию. Глава вышла ужасная. Нет, сама по себе она, может, была и хороша, но по стилю никак не сочеталась с первыми двумя. Принявшись живописать мерзопакости окружающего нас бытия, мы угодили в собственную сюжетную ловушку, скатились в натурализм. Содрогнулись — и бросили.

Всё же время от времени я мысленно возвращался к «Ахерону», однако повесть оживать не хотела. На дворе издыхала перестройка. Рушилась страна, рушилась мораль, всё рушилось. И сам собою внезапно возник сквозной образ: Царство Божие, разложившееся сверху донизу! То, что с нами происходит, и побег дона Жуана из ада — взаимосвязаны! Вот, оказывается, в чём дело!

Вдобавок при каждом новом перечитывании дантовского «Инферно» всё яснее становилось, что ад — это тот же ГУЛАГ. Только вечный.

Поделился открытием с Белкой, но было поздно. К фантастике она охладела, а потом ещё ударилась в религию. «Ахерон» стал для неё символом дьявольского искушения. Особенно доставалось мне за апостола Петра, которого я, кстати, ненавидел с младых ногтей — за тройное отречение. Видимо, полагал по наивности, что уж сам-то бы я ни за что не отрёкся.

Дальше — больше. В 1994-м году баптисты, к которым пыталась примкнуть Белка, молились всей общиной, прося Всевышнего, чтобы Он не дал мне дописать двух последних глав. Всевышний их не послушал — и точка в повести была поставлена.

— Хорошо, — сказала Белка, — Публикуй. Но чтобы моего имени там не было. Ты это писал один.

15 мая 1996-го года я вернулся из Питера с «Бронзовой улиткой» и «Интерпрессконом», полученными за «Ахерон». Как раз к похоронам. Белка умерла за день до моего приезда.

«РАЗБОЙНИЧЬЯ ЗЛАЯ ЛУНА»

До сих пор не знаю, благодарить ли мне тогдашнее моё издательство или же ненавидеть. Первый раз в жизни я взял аванс под ещё не написанную книгу. Подрядился сдать рукопись в течение полугода. Но о какой писанине могла идти речь после Белкиной смерти? Вдобавок чуть ли не на следующий день после сороковин провалился пьяный в траншею и расплющил левый голеностоп. Месяц на растяжке, потом загипсовали и отправили домой.

Связался с издательством. Ответ их меня добил: никаких отсрочек. Книга должна быть сдана через три месяца.

Нет, кто бы спорил, сама по себе прикованность к койке весьма способствует творческому, процессу. Тем более что мир был давно уже придуман: бесконечные пустыни, легенды о каком-то там море, отсутствие крупных копытных, колёсные парусники. Да и поведение героя представлялось более или менее ясно: он пытается лечь на дно, а жизнь не даёт ему этого сделать.