Избранные произведения в одном томе

— Лады. Так зачем же вы о нем пишете?

— Потому что восхищаюсь его творчеством.

— Почему?

— В нем есть качества, которых, на мой взгляд, очень не хватает нашему собственному веку,

— И какие же?

— Гуманизм. Воспитанность. Глубокая вера в… — я чуть было не сказал «порядочность», но успел поправиться, — …здравый смысл.

— А я так люблю Конрада. Лучший из лучших.

— Очень многие разделяют вашу точку зрения.

— А вы нет?

— Он прекрасный романист.

— Лучший из лучших.

— Бесспорно, один из лучших.

— У меня к морю что-то есть. Понимаете, о чем я? — Я кивнул, надеюсь, достаточно одобрительно, но он, видимо, все еще переживал мою шпильку о писателях, про которых он не мог слышать. — Иногда натыкаюсь на книги. Романы. Исторические. Книги по искусству. Беру их домой. Читаю их. Ну, как на спор, я про антиквариат знаю побольше тех, кто им торгует. Понимаешь, я хожу в музеи. Просто смотреть. Музея я никогда не сделаю. По-моему, сделать музей значит сделать каждого бедного дурака, который ходит туда и смотрит.

Казалось, он ждал отклика. Я опять слегка кивнул. У меня разбаливалась спина. Так напряженно я сидел, пока он молол этот вздор. И дело было не в его манере, а в темпе, который он задал — andante[1019], хотя полагалось бы prestissimo[1020].

— Музей — это как всему следует быть. Никакого частного владения. Только в музеях. Куда может пойти каждый.

— Как в России?

— Верно.

Люди, причастные литературе, естественно, всегда податливы на эксцентричность. Прилагательное «обаятельный» вряд ли применимо к тому, кто только что разлучил вас с сорока пятью фунтами, потеря которых очень чувствительна. Но у меня есть небольшой талант подражать манере говорить — для анекдотов, соль которых зависит от этой довольно жестокой способности, — и под страхом и раздражением я начал смаковать умственные и лингвистические завихрения моего мучителя. Я улыбнулся ему, не разжимая губ.

— Несмотря на то, как они там поступают с ворами.

— Так я бы там этим не занимался. Только и всего. Надо ненавидеть, верно? А здесь есть много чего ненавидеть. Никаких трудностей. Ладно, ну они там много намудачили. Но по крайней мере они пытаются. Вот чего не терпят в этой стране люди вроде меня. Никто не пытается. Вы знаете, кто единственный здесь пытается? Дерьмовые тори. Вот это настоящие профи. Такие, как я, да мы рядом с ними — мелочишка.

— Мои друзья, владельцы этого коттеджа, не тори. Совсем наоборот. Как и я, если уж говорить об этом.

— Подумаешь!

Но сказано это было весело.

— Мы вряд ли подходим для наглядного удара по системе.

— Эй! Ты хочешь, чтобы я себя виноватым почувствовал или что?

— Только чуть яснее представили себе сложности жизни.

Он стоял и смотрел на меня сверху вниз очень долго, и я подумал, что мне предстоит новая порция его псевдомаркузианских — если это не тавтология — наивностей. Но внезапно он оттянул желтую перчатку и посмотрел на часы.

— Жаль-жаль. Было забавно. Верно. Ну, так. Предстоит мне длинный путь-путь-путь, а потому я сварю себе чашечку кофе. Лады? А ты, ты встанешь, не торопясь, оденешься. И поскачешь вниз.

Мои было убаюканные страхи мгновенно проснулись.

— Зачем мне одеваться?

— Мужик, я же должен тебя связать. А мы не хотим, чтобы ты простыл, пока будешь ждать, верно?

Я кивнул.

— Умница, мальчик. — Он направился к двери, но обернулся. — И, сэр, вам тоже кофе?

— Нет, благодарю вас.

— Чайку? Я запросто.

Я покачал головой, и он спустился по лестнице. Меня охватила слабость, шок оказался сильнее, чем мне казалось. И я понял, что пока вытерпел относительно приятную часть процедуры. Теперь мне предстояло сидеть связанным часы, и я не очень представлял себе, каким образом буду освобожден. Избегая отвлечений, я не переадресовал мою почту, и, значит, не стоит надеяться на появление почтальона. За молоком, как предупредила меня Джейн, я должен был ходить на ферму сам. И я не мог вообразить, зачем кому-нибудь понадобится заглянуть в коттедж.

Я встал и начал одеваться — и перебирать в уме заключения, к которым пришел относительно новоявленного Раффлса внизу. Его любовь к звучанию собственного голоса по крайней мере дала мне возможность составить впечатление о том, кто он и что он, хотя и довольно смутное. Где бы он ни родился, его средой обитания был Лондон — или, во всяком случае, очень большой город. Я не заметил никакого четкого намека на какой-либо местный диалект. Возможно, вопреки его гротескной манере выражаться это свидетельствовало. о происхождении отнюдь не из рабочего класса. Однако в целом мне казалось, что он вскарабкался выше, а не упал ниже. Он явно старался внушить мне, что имеет право претендовать на образованность. Я готов был поверить, что школу он кончил с отличием и, возможно даже, год проучился в каком-нибудь захолустном университете. Я подметил в нем много защитных механизмов, порождения разочарования, которые были мне знакомы по детям некоторых моих друзей.