Избранные рассказы. Хронологически

Тут же он нажал кнопку, дверцы открылись, сам не глядя впрыгул в салон, он был сейчас летуч, окрылённый собственной лихостью, эта лихость заслонила собою всё в его тесном, невместительном сознании, и ему казалось, что и Жене больше не о чем думать, кроме как о том, какой он бравый молодец. (Любви хотелось Астапу...) Он подхватил её чемодан и одну сумку. Она не противилась, шла за ним следом, безразличная, по залу, не трудясь искать стойку регистрации. Пусть сам ищет... И он суетился, он искал, он озирался - нашёл.

-Уезжай, - попросила она.

-Нет-нет! - весь виновато-притихший, весь утомлённый от нежности и надежды.

И упорно стоял рядом, всё пытался отнять у неё сумки, передвигал чемодан вслед движению очереди, вздыхал и оглядывал зал - не для своего интереса, а за Женю: как бы отдавая её долг аэропорту - а то вдруг аэропорт обидится, лишённый её любопытства к себе. И хотел своим примером как бы внушить ей: всё хорошо, ничего не случилось, и вокруг - видишь, как великолепно всё построено, и нет причин для тоски.

-Иди купи мне расчёску: моя осталась в номере, - неживым голосом отослала его, чтоб исчез.

Он преданно снялся с места - побежал, ещё не представляя, в какую сторону надо, и на бегу озирался, ища в зале киоск. Он взмахивал растопыренными руками, сам узкий, неправдоподобный, как будто нарисованный на детском рисунке: ручки-палочки, ножки-палочки и туловище-палочка.

Очень скоро принёс ей синюю расчёску с вычурными изгибами - чего ещё можно было ждать от него! Она безучастно взяла её, расчесала свои незаметные коротко остриженные волосы спортсменки. Потом, спрятав расчёску в карман брюк, вдруг рассердилась:

-Ты плохую купил! Иди купи другую.

Он не поверил, что плохую - “Я думал, наоборот, дамская!..” - но послушно бросился исполнять, он исполнял бы и исполнял ещё сто повелений, а ей лишь бы он сгинул куда-нибудь, ей лишь бы остаться одной и плакать. Она примостила взгляд на женщине впереди - у женщины на руках была девочка, такое же крошечное дитя, как и далёкий Женин сын, и Женя оплакивала себя, уничтоженную, стёртую с лица земли; а эта девочка маленькая, ничего не ведает - а вдруг она вырастет и ей тоже доведётся такое - вдруг и на неё где-то сейчас подрастает негодяй ради неискоренимого исполнения зла на свете.

Кругом ходили люди, их было очень много, и все до одного имели такие лица, будто никакого зла вообще не существует и потому они могут ни о чём не тревожиться, а беспечно летать из одного города в другой. Женя заподозрила, что это ей одной из всех так не повезло, и теперь ей одной ходить, стыдливо клоня голову, а остальные - чисты и безгрешны.

И она опять заплакала уже привыкшими глазами: за что же ей одной из всех досталось узнать, что совершается на свете под прикрытием утра, солнца и блеска реки!

А вот и олицетворённое зло приближается к ней - с новой расчёской в руке, растерянный и повинный, и он печально спрашивает её:

-Ну что ты опять плачешь?

-А ты бы хотел, чтобы я радовалась? - жалко всхлипывает она и не прячет от него слёзы, сочувствия просит: чтобы он пожалел её и затосковал вместе с нею, её обидчик. Что ж, ведь больше ей некому пожаловаться...

А игрушечная обезьянка Астап так ничего и не понимал, он притих и с огорчением думал: что уж такого, ведь я её не убил, не поранил, и она ведь всё равно не девушка, и я ничем не заразил её - это точно.

Она сказала, присмирев:

-Ты не виноват. Это мне - за моё. За выражение лица... И чтоб знала, с кем связываться... - мелькнула на миг злоба, но нет, только на миг - она отмела, ей не хотелось сейчас обижать Астапа: ведь позади у них осталось таинство, предназначенное природой к священному делу продолжения жизни, и что бы там и как бы там ни было, они пережили кровное родство соития; Женя была почвой, которую бедняга засеял, и ему велел теперь инстинкт хранить и оберегать эту почву ради будущих всходов потомства, и вот он покупал ей расчёски, он заботился о ней, и он не мог сейчас не любить её: она содержала в себе часть его самого; и Женя тоже чувствовала всё это и не могла больше держать в себе ненависти к нему.

Ненависть появилась позднее - в самолёте. Проникло, пробралось до самого костного вещества: осквернилась. От брезгливости она несколько раз ходила мыть руки, она прикладывала их к горящему лицу - но очищения не наступало, и, возвращаясь, она с недоумением оглядывала пассажиров: опять эти нейтральные, ни в чём не замешанные лица - но теперь она не верила больше, что они не знают зла - знают, все видели, но каждый утёрся, съел и пошёл как ни в чём не бывало - все скоты, и сейчас она была уверена: о каждом из них знает всю подноготную, всю их таимую, постыдную правду - она есть, эта правда, ибо, не кройся она за пристойным покоем их лиц, разве могла бы уцелеть без благотворной среды и тайного пропитания, находимого в каждой из этих душ, зараза, бацилла тупого, жестокого зла!