Избранные романы. Книги 1-5

— Она все бродила и бродила, от стула к постели, от постели к раковине, — говорил Штернбергер. — И я испугался. Что, если прямо сейчас, на моих глазах, она упадет и умрет? Она не переставала болтать, не переставала курить и все продолжала расхаживать взад-вперед по комнате. И не потому, что умирала и боялась смерти. Нет, смерть она презирала. Не стала бы плакать ни о ком умершем, и о себе тоже не заплакала бы. Не плакала она и о Сакко и Ванцетти. «Что за фарс, — сказала она. — Эти лицемерные пуритане из Бостона, они сделали вид, что спасают мир. Притворились, что действуют в поддержку правосудия. Гордятся собой, и все потому, что казнили тех двух бедных простых итальянских рабочих. Остерегайся людей, состоящих при власти, Сэм. Остерегайся богачей. Они пребывают в вечном страхе, боятся, что вдруг кто-то отберет у них их денежки. Они наносят удары вслепую, во все стороны. Готовы бить кого попало — прохожих на улице, детей, поэтов. Они сражаются с тенями, вот и ударили по тем двум маленьким итальянцам. Остерегайся системы. Бойся правителей, все они одинаковы. Делают все, чтоб удержаться на спинах рабочих. И не думай, русские ничуть не лучше. Они даже хуже. Они еще большие лицемеры. Говорят, что их мир создан для рабочих, что сами они только и делают, что защищают интересы рабочих. Лжецы!.. Рокфеллеры в фуражках. Бисмарки без галстуков. Все ради эффекта, ради того, чтоб закрыть людям глаза на истину. Скольких Ванцетти они уже поубивали, скольких бедных тупых Сакко?.. И при этом спокойно могут сесть за ленч с губернатором Массачусетса, могут пожать руку судье Уэбстеру Тейеру.[217] И если их переодеть, никто не заметит разницы».

Штернбергер допил пиво, поставил бокал на скатерть. У него были очень красивые руки с длинными пальцами, и действовал он ими страшно изящно. Он умолк. Лицо приняло отрешенное выражение. Нет, его не было сейчас в шумном зале этого нью-йоркского ресторана. И волосы больше не были седыми. Он вновь стал молодым студентом-философом и находился в провонявшей сигаретным дымом комнатушке в Монреале. Он испытывал благоговейный трепет перед этой старой умирающей женщиной. Женщиной, в чьих жилах текла та же кровь, что и у него, но которая осознанно оборвала все связи с семьей, отказалась от всего, что было в жизни безопасного, надежного и, по ее мнению, мелкого, чтоб погрузиться в горькие глубины одиночества, где можно было полагаться лишь на собственную храбрость. В глубины, где принималась и шла в расчет лишь самая отчаянная и самая потому опасная честность и чистота. Где любовь была ничто, симпатия не имела значения, никакой надежды не существовало, а убеждения были абсолютно всем.

Удивительно, подумал Федров, как это он во всех деталях и подробностях запомнил тот день 1927 года. В этом оба они походили на выживших после катастрофы в Помпее. Людей, которые издали наблюдали зловещие клубы дыма из Везувия, застлавшие все небо. И которые позже с печальной скрупулезностью описывали объятую пламенем вершину горы, дымную пелену, на весь день закрывшую солнце, каждый момент жизни в несчастном городе, каждую смерть. И рассказывали они все это своим правнукам. Как те четверо или пятеро чудом выживших после бойни, учиненной немцами в одной деревушке. Эти люди знали и помнили, как выглядит сожженная дотла церковь. Знали, как кричат люди, сгорая заживо.

Подошел официант, поставил на стол три бокала. Это вернуло Штернбергера к реальности, в ресторан, к людям, сидевшим с ним за одним столом. Он жадно отпил большой глоток пива, затем начал задумчиво играть бокалом, легонько постукивая по ножке длинным пальцем.

— Она все кашляла и кашляла, — продолжал Штернбергер. — В платок. Платков при ней была целая дюжина, в карманах, рукавах, в сумочке-саше на поясе халата. Повсюду были эти платки, и она так ужасно кашляла, что я и подумал: вот-вот, в любую секунду у нее может начаться кровотечение, и она умрет.