Избранные статьи

В конце мая в Москве на Новинском бульваре напротив американского посольства собираются открыть памятник Иосифу Бродскому работы скульптора Георгия Франгуляна и архитектора Сергея Скуратова. Памятник готов уже давно, его модель и отлитую в бронзе фигуру Бродского высотой 3 м 30 см много раз показывало телевидение. На сложенных в прямоугольник гранитных плитах стоят 14 плоских фигур. 13 фигур, объединенных в две группы, изображены схематично, а сам Бродский, стоящий особняком, – единственный, кому досталось рельефное изображение тела и лица. «Мы все, как тени, мелькаем в этой жизни, – объясняет скульптор в многочисленных интервью, – а кому-то удается пропечататься и остаться». Бродский стоит закинув голову, прикрыв глаза, засунув руки в карманы штанов. Лысина, круглые очки, выпирающий живот – по всему ясно, что перед нами уже эмигрант и даже уже нобелевский лауреат.

Стой фигура Бродского в одиночку, это было бы отличное воплощение его расхожего образа – одновременно и поэт не от мира сего, и вполне преуспевший в мире сем человек. Запрокинутая голова означает, что поэт, существо неотмирное, смотрит то ли ввысь, то ли внутрь себя, а заграничный прикид, включающий остроносые (как сообщает сам скульптор, итальянские) ботинки, и общая вальяжность означают, что все у этого человека сложилось очень неплохо – слава, премия, загранпоездки. Эта элегантно одетая тень словно вышла на минутку из американского посольства, чтобы продемонстрировать соотечественникам свою избранность и свое благополучие, – постоит, покрасуется и вернется обратно.

Но Георгий Франгулян придал этой вальяжной тени свиту безликих спутников – и в результате вышел памятник не Бродскому, а чему-то совсем другому. Безликость и анонимность – ключевые идеи поэзии Бродского, но вся их парадоксальность и сила в том, что лица и имени лишены не другие, а сам говорящий, сам «я» – «я, иначе – никто, всечеловек, один из». Памятник же все распределяет без всяких парадоксов – одним безликость, другим – лицо и итальянские ботинки. Есть победитель, и есть толпа безликих теней, которым не удалось «пропечататься и остаться». Это уже не Бродский наивных представлений о небесном и нобелевском избраннике, а Бродский, которого любят считать союзником наши защитники идеологии личного успеха. Конечно, их идеология имеет общего с индивидуализмом Бродского одно название, а из его стихов они обычно помнят только строчку «ворюга мне милей, чем кровопийца», которой умеют оправдывать что угодно, включая даже и само кровопийство. Но памятник, который будет стоять на Новинском бульваре, так откровенно изображает деление людей на победителей и проигравших, так простодушно предлагает нам этим делением полюбоваться, что становится памятником не Бродскому, а именно что личному успеху как таковому. Конечно, этот успех здесь переведен в возвышенный экзистенциальный план – но впрямую же памятник богачам и чиновникам в окружении неудачников не поставишь, такой памятник и может быть только метафорическим, только косвенным.

К тому же при всей метафоричности и косвенности смысл памятника легко переводится на язык цифр – нам сообщается, что на 13 безликих и схематичных фигур приходится одна фигура, имеющая лицо и вообще элегантный вид, – иначе говоря, на 93 % неудачников приходится 7 % людей состоявшихся. Вот эти 7 % памятник и прославляет.

май 2011

«Критика из подполья» Рене Жирара

Беседа с Анной Наринской

– До того как начать говорить про эссе Рене Жирара о Достоевском, хочу задать более общий вопрос. Жирар – он про что? Скажем, про Бодрийяра можно сказать, про что он. А про Жирара?

– Про Жирара еще легче сказать, «про что он», чем про Бодрийяра: он очень последовательный, ясный автор, почти мономаньяк. Его путь имеет совершенно четкие этапы. Первый его этап – с начала 60-х до начала 70-х. Тогда самым важным для него было понимание: желание не автономно. Вот человек, например, хочет яблоко и думает, что он хочет его сам по себе – а на самом деле это его отец, или друг, или герой в кино захотели яблоко, и он им подражает. Главный тезис Жирара первого этапа – желание не автономно, оно подражательно, оно, как Жирар говорит, миметично. В 60-е годы, когда желание считалось чуть ли не единственной вещью, выражающей самость человека, когда сложился настоящий культ желания, приведший в конце концов к 1968 году, утверждать такое – значило по-настоящему пойти против течения.