Избранные стихотворения

иль у последнего дорожного креста.

И самых жалких мы с собой берем,

когда смежается всё больше окоём,

когда молчим, когда тоскуем впрок…

Сколь жалок тот, кто пожалеть не смог.

Детство

Сальные свечи монахи топили.

Погреб был полон покоем всеземным..

Лесенка долгая-долгая в нетость.

Знал я тихонько: жуки мы, конечно.

Только волшебные. Молчь огородов.

В сумерках всё уходило под землю.

Желтые странствия в снах до рассвета.

* * *

Таинственный кузнечик – вот поэт.

И стрекоза, что молча солнце пьет.

Как их не чтить, когда их жизнь – вне нас

настолько, что отчаянье берет.

Их жизнь – не самолет, но лишь полет.

Притом такой, что помутится свет,

коль что-то встанет на пути их глаз.

Кузнечик празднует свою судьбу.

И нас он никогда не удостоит

тоскою по общению; давно

утрачена с поэтами в нас связь.

Понятна нам едва ли коновязь.

Но стрекозиные мерцания бездонны.

В их вековечно донное окно,

где в зазеркалии быть может вьюга воет,

нам не взглянуть: мы здесь, мы отражённы,

наш мир – не жизнь-и-смерть, но лишь кино.

* * *

Душа, избавившись от тела,

лете-, лете-, лете-, летела,

в летейских водах растворясь.

О чём, к кому здесь было дело?

К чему, к кому здесь прикипела,

слоняясь, но не прислонясь?

…

Как тает всё в священной дымке!

Сияет дух весенней льдинки;

навозный пар – как жизни дых.

Коровий взор богам внимает.

И горка детства исчезает.

И всё, что было, нас не знает:

душа здесь тронута на миг.

* * *

Есть то, где ты неуязвим.

И это всё, что есть.

Там, словно море, млечность зим.

Там куст растет неопалим.

Там ты не часть, а весь.

Там не войдут в тебя распад

и грохот мощных фар.

Там миллионы лет подряд

дожди и реки не молчат,

а длят аскезы жар.

Там вся волхвующая ночь

восходит к нитям воль.

Там можешь ты себя волочь

назад в себя в мальстрёмы почв,

где так блаженна боль.

* * *

Сочиненное слово не выше креста.

Потому и слова – не значительней жизни.

Краски могут пылать на поляне холста,

но основа холста – в бессловесной белизне.

Страх, громаден как ночь, наполняет кристалл.

Просквоженным вниманием дышит в нас око.

Ты не выше креста, ты – еще не уста,

чтобы что-то глаголать в экстазах потока.

* * *

И в сновидений дымчатую боль

безропотно ты уплывешь однажды,

где обретешь все запахи и жажды,

и все дожди любви, и все маршруты воль.

По крохам собирая сам себя,

ты лесенку построил или сферу,

где кто-то все поет про вечные поля,

про море и в горах судьбинную пещеру.

* * *

Россия, Лета, Лорелея…

Кто в речи был заведомо рожден,

тот обречен священником быть звуков.

И вслушиваться в шорох, ропот, звон,

как будто храм – шептатель зги и слухов,

которыми ты полон просто так,

не понимая ничего, не отвергая.

Так столяр потом заливает свой верстак.

Так мчится в небе ласточка нагая.

* * *

В нас всех богов укрыты семена[1]

Хотя едва ли их припомним имена.

Печалиться ли нам с тобой о смерти,

когда всечасно в нас кипит последний бой:

то боги в нас, как в смертной круговерти,

жизнь защищают, жертвуя собой.

К богам в себе мы так неблагосклонны.

Не постигая, что вовне их нет,

что это их глубинами в нас дышат волны,

и пограничья бдительны бессонно,

и музыка порой слышна планет.

Есть кто-то в нас, с кем боги в перекличке,

кто понимает их сияние вполне.

Кто неподвластен слепоте привычки,

кто просыпается и царствует во сне.

* * *

О дым непостижимый, уходящий!

И вся тоска, идущая на нас

из облаков и мощи рощ летящей,

пронзает вновь вселенство наших глаз.

Летящее и зыбкое вселенство.

Отец и мать ушли; ушел весь род.

Скончалось детство, отнято наследство.

Но кто-то же в пустотствии живет?

Ведь кто-то же к земле прижался ухом?

Есть кто-то же, кто подлинно скорбит,

кто свят сквозным благодаренья духом,

кто как Земля и как вода не спит?

* * *

Эту память ресниц

я хотел бы оставить воде,

недоверчивой влаге чернил,

чтоб не стать только прахом и пылью.

Боль бессрочна как бред;

Ты останешься сущностью лет;

Бог дается тому,

кто причастен тоской к изобилью.

* * *

Как хрупко зеркало сознанья!

Еще чуть-чуть, и ты не виден,

не слышен; словно мирозданью

ты стал вдруг чужд и неподсуден.

И ты не слышишь воли рощи,

хотя листы тебя качают…

Как мощно всё они венчают!

Ведь в мире тайно дышат мощи.

Одни руины дышат вольно.

Останки царственны в гробницах.

Уже не тесно и не больно.

И отблеск душ – как тень от птицы.

Земля – погост бессчетных мумий,

помпей, племен и саркофагов,

пронзенных музыкой безумий,

промытых флейт и бубнов влагой.

И ты, оставшийся тихонько,

уже одной ногой в руинах,

глаголешь междумирьем только,

гудящим в сагах и былинах.

* * *

Уступи мне, скворец, уголок,

Посели меня в старом скворешнике.

Отдаю тебе душу в залог

За твои голубые подснежники.

Николай Заболоцкий

Сюзереном стал вещий вассал,

уступив свой и замок, и рощу

чтоб весною с неслыханной мощью

дух скворца в человеке восстал.

Потерявший сознанье скворец

и двуногий, из праха восставший,

путешествуют вместе; творец

изумленно сморгнул, повидавши

дружб немало на вечном веку.

Протоплазменно ночь погасила

их владенье на полном скаку

в измеренье, где слабости сила

возрождается в тайне из тайн,

где Орфей оволшебил кифару

чтоб отправиться вовсе не в Рай -

чтоб за смертью найти себе пару.