Избранные стихотворения

Мы в русло вновь своё вливаемся почти;

вот именно – почти: в нас кто-то что-то льет:

неведомый мотив наш прорывает рот.

Нас рядом царство ждет по имени «лети!»

* * *

Когда ты сагой просквожён насквозь,

как рыба океаном,

каким путём бы обнаружить удалось

её тебе в круженье предбуранном,

в котором ты замешан, как мука,

что через тесто стала вкусной вещью?

Нас здесь съедают: в нас пыльца сладка.

Что мним мы тщетностью, то наполняет вечность.

Мы сквозняком продуты вечных снов:

в касаньях воздуха иль толстой старой книги;

и входим в озеро – нездешних тайн альков -

лишь в жизни раз; кто дарит эти миги?

В огне неотвратимостей: вот боль,

а может, жуть от скорости сгоранья.

Пусть мы пыльца, пусть дымка, даже – моль:

в нас длится смысл неведомый страданья.

* * *

Он тихо заключает нас в себе.

Нет без него прикосновений,

тех изначально-донных, не в толпе,

когда казалось нам, что мы в судьбе,

что мы внутри, а не снаружи песнопений,

не слышимых никем, но лишь тобой,

поскольку ты еще не ведал скуки

и не укрыт был этой сизой мгой

и ощущал своими эти веки, руки…

Риторикой не очертить тот ствол,

который держишь ты, чтоб не упасть, не сгинуть.

Мир существует ли, когда ты гол?

И существуешь ль ты, готовый мир покинуть?

Всё это плач, всего лишь слезный плач

по неполученным прикосновеньям.

Как будто суть укрылась в смога плащ,

став недоступна смысла воплощеньям.

Но осязанье – это бог души,

ведь мы завернуты в рубашку,

и наша кожа памятью блажит,

когда жила почти что нараспашку.

И все же не совсем ушла тропа,

единственна меж символов и смыслов,

где в паузах провалов дышит Пан,

вселенную неся как коромысло.

А в вёдрах – драгоценные миры,

пригоршни звезд в колышущейся влаге.

И ты глядишь с большой-большой горы

в прекрасной и бессмысленной отваге.

Городок детства

Как одиноко здесь плыли

жизни, которыми слыли.

О одино-одиноко,

дальнее Ориноко.

Улицей Льва Толстого

нёс я домой Льва Шестова.

И замирал над рекою,

словно распятый тоскою.

О Орино-Ориноко,

солнце стояло высоко.

Вечером тихие ели

прямо мне в душу смотрели.

А над рекою стояли

непостижимые дали.

Тьма укрывала наш домик,

и закрывался мой томик.

И уходил я в молчанье,

в смертное снов нескончанье.

И Ориноко летело:

жизнью меж звезд шелестело.

О Орино-Ориноко,

как мы тонули глубоко!

* * *

Светлой памяти родителей

Я с Севера пришёл, где свет

в коричневатых меркнет реках,

загустевая там, как мёд

в пространства сотах, где к нам льнёт

равно экстаз зимы и лета.

Я с Севера пришёл, где тьма

сквозна и белой вьюгой свищет,

и где во льдах молчит луна,

хотя кого-то явно ищет.

Во льдах всё живо до весны,

но лишь замедлило теченье,

и всё горят в дыму костры

неведомого назначенья.

Я с Севера пришёл, где боль

так скорбно возвышает холмы;

где нежно разнотравье воль

и так мягки в озёрах волны.

Там всё изгнанниками спят

деды, не возвратившись к Дону;

лежат без злобы и наград,

переборов в себе истому;

им снятся поступи жрецов

под рокот снежных бубенцов;

им Север кажется ничьим,

пространством анонимных схим.

Я с Севера пришёл, где лес,

как бесконечная планета,

гудит в пустой орган небес,

где всё уже до нас воспето.

Там я смертельно сохраню

косноязычия глубины.

Там немота моя невинна;

там никого я не виню.

В себя я с Севера вошёл.

Там всё ещё ничьи предгорья.

Не доскакал туда монгол.

Там неизвестности подворье.

Там посвисты старинных снов

пронизаны пуржливой негой,

что ткёт нас нитью из основ

летящих с неба оберегов.

Я с Севера пришёл, где дождь

мысль вытесняет незаметно,

где плачет куст ольхи рассветно,

где дом – черемуховый дож.

И где в саду всё сердца дрожь

непостижимо безответна.

* * *

О жизнь, пропавшая без вести!

Я, может, прожил жизней двести,

но все еще в бреду.

Поют миры сквозь тьмы отверстий.

К кому бреду?

* * *

Чем ночи опыляются? Тоской.

Чем ночи растворяются? Рекой.

Небесною, но той, что нам чужда,

словно под током сверхвысоким провода.

И все-таки: и мы опылены.

Ведь мы – растенья, видящие сны.

Хоть бродим и летаем – то пустяк,

лишь сладостен пыльцы в нас звездный мрак.

Она одна дает нам тайный шарм,

многозначительность пустот в словарный дар.

И некий отсвет чуда в пустяках.

«О, мы – нездешни! мы – в чужих руках…», -

мы как сомнамбулы лепечем в строгий час,

не веря сами, что глядит в нас Спас.

* * *

Николаю Бондареву

Но спят ли ангелы? Быть может, спим за них:

иной раз, очень редко, очень кратко?

И наш немой, наш молчаливый стих -

для нас самих священная загадка?

К сновиденности тайн в себе идем

фрагментами в случайности рождений,

покуда вдруг однажды не поймем,

чего мы ждем в слоистости растений,

которыми замыслил нас Адам,

покуда мы не сорвались из сада,

не разбрелись по бедственным местам,

дошедши до преддверий сладких Ада.

В нас древо жизни тайно шелестит.

Вот почему мы в миг рожденья плачем.

Потом бежим в беспамятство молитв,

где зверь в нас, а не ангел обозначен.

* * *

Любовь есть сон – у Тютчева помета.

Но не любовь одна, вся жизнь -

из края в край сверкнувшая комета,

где изумление и боль слились.

Сентябрьский дым полей; мираж прикосновений.

К кому или к чему? Названья нет

струящимся лучам, потоку дуновений,

которые есть я, мой ум, мой мрак, мой свет.

* * *