Избранные труды по теории искусства в 2 томах. Том. 1

Статья вместе с текстом сценической композиции «Желтый звук» входила в театральный раздел альманаха «Синий всадник». Кандинский, опираясь на опыт Р. Вагнера и А. Скрябина, полемизировал с их основными идеями. Статья и текст «Желтого звука» получили широкий резонанс. Страстный поборник экспрессионистского театра, драматург мюнхенского театра «Каммершпиле» Хуго Балль вскоре провозгласил Кандинского «пророком духовного обновления».

Подготавливая к публикации второй вариант статьи, Кандинский писал: «Поскольку с 1912 г. не было написано подобных по замыслу вещей и моя характеристика сценического дела осталась без изменений, я оставляю эту статью в целом также без изменений». Однако, сопоставляя между собой ранний и поздний варианты статьи, приходишь к выводу, что последний несет на себе не только следы редакторской правки, но и большой авторской переработки. Концептуальных изменений статья не претерпела, но наиболее важные для художника положения он стремился во втором варианте раскрыть шире.

Автор вновь обращается к принципу параллельности музыки и цвета у Скрябина, развивает идеи Вагнера, специально останавливаясь на вопросе о силе «чисто художественного воздействия», универсального для композитора, в действительности же являющегося «частным средством среди многих других». Во втором варианте он «упрекает» оперу XX в. в отсутствии «внутренней ценности «ритмического» движения человека». Рассуждает на тему о том, что новый балет, построенный на принципе «духовной целесообразности», все еще ждет своего творца. Рассматривая внутреннее действие как «одно из самых могучих и глубоких композиционных средств выражения», Кандинский использует положение о букве — маленькой композиции в статье «К вопросу о форме» — и отсылает читателя к этой работе. И, наконец, разговор о внутреннем и внешнем на страницах первого варианта сменяется анализом первоэлементов трех искусств: живописи, музыки и танца. Окончательный вариант статьи «О сценической композиции» значительно вырос по объему.

З.С. Пышновская

О понимании искусства

Во времена большой важности духовная атмосфера так насыщена определенным стремлением, точно выраженной необходимостью, что не трудно стать пророком. Таковы вообще периоды поворота, времена, когда внутренняя[531], от поверхностного глаза скрытая, зрелость невидимо дает неудержимый толчок духовному маятнику.

Это тот маятник, который представляется тому же поверхностному глазу предметом, качающимся неизменно в одном и том же устройстве.

Он поднимается закономерно в гору, остается одно мгновение наверху и пускается в новый путь, в новом направлении[532].

Удивительно, почти непостижимо, что «толпа» не верит этому «пророку»[533].

* * *

Все «точное», резко очерченное[534], прошедшее через столетия и «развившееся» в девятнадцатом веке до всеобъемлющих формул, приводящих нас нынче в ужас, — «вдруг», нынче же стало нам настолько чуждым, завершенным и, как это кажется некоторым, нынче «ненужным», что приходится почти насильно вызывать в себе мысль, воспоминание: «да это было ведь только вчера». И... «и во мне найдутся еще кое-какие остатки этого вчера». Этому верится так же плохо, как лично нас ожидающей смерти. Но тут трудно не только верить, но даже и просто знать.

Не думаю, чтобы нынче нашелся один-единственный критик[535], который бы не знал, что «с импрессионизмом покончено». Кое-кто знает и то, что импрессионизм был естественным завершением натуралистического стремления в искусстве.

* * *

Думается, что и внешние явления спешат наверстать «потерянное время».

«Эволюция» идет с быстротой, способной привести в отчаяние.

Три года тому назад всякая новая картина встречалась большой публикой, знатоком, ценителем, любителем и критиком бранью.

Сегодня... кто не говорит сегодня о кубе, о делении плоскостей, о красочных заданиях, об отвесном и горизонтальном, о ритме и т. д., и т. д....

Это именно и есть то, что способно привести в отчаяние.

Выражаясь ясно: совершенно невозможно, чтобы слова эти применялись с толком. Это не больше, как полоскание рта словом, получившим модернистскую окраску.

Спешат «sauver les apparences»[536]. Боятся показаться ... неумными и не подозревают, как это неумно.

Коротко говоря: нет большего зла, чем понимание искусства. Смутно чувствуя это зло, художники искони боялись «объяснять» свои произведения и в конце концов стали даже бояться и самых простых разговоров о них. Некоторые думают даже, что они могут унизить себя объяснением своих картин. У меня, по правде сказать, нет желания насильно стаскивать их с этих высот.

Два вековечных и вечно юных закона сопутствуют всем движениям духовного мира.

1. Боязнь нового, ненависть к еще не пережитому.

2. Стремительная склонность привесить к этому новому, к еще не пережитому, убивающий жизнь этикет[537].

Лукавый радуется. Он смеется, потому что оба эти закона самые прекрасные цветы его зловонного сада. Ненависть и пустой звук! Верные, старые спутники сильного и необходимого.

Ненависть — убийца.