Издранное, или Книга для тех, кто не любит читать

Естественно, многочисленные арбатские ларьки в этот день бойко торговали военной атрибутикой, в первую очередь зелеными фуражками. Большинство пограничников были в своих головных уборах, но некоторым требовалось: у кого-то, например, в прошлом году выкинула раздосадованная жена, кто-то порвал околыш или сломал козырек, а кто-то и вовсе потерял в веселой драке с ментами или подвернувшимся под руку гражданским населением. При этом, конечно, посторонние не рисковали покупать и тем более надевать такие фуражки или панамы цвета хаки (для тех, кто служил в жарких пустынях южных границ, когда еще эти границы были). Упаси бог обнаружится, что ты не свой — снесут фуражку вместе с башкой: не смей, не тронь святого. Тут ведь, выражаясь по блатному, надо строго отвечать за базар, а базаром как раз фуражка и является.

Емельянов остановился лишь на минутку, посмотреть. Но расторопный торговец, ошибочно приняв интерес в глазах Емельянова за конкретный, одним движением нахлобучил ему на голову фуражку и подставил зеркало:

— Отлично сидит!

Емельянов хотел снять фуражку и уйти, но тут его ударили по плечу:

— Земеля!

Емельянов обернулся. Увидел мужчину своего возраста (преобладали вообще-то молодые, но встречались люди и совсем почтенных лет, хоть и весьма легкомысленного вида). Тот был красен и возбужден.

— Земеля! Где служил?

— Я? Я в Тоцке… — припомнил Емельянов баснословные тоцкие военные лагеря, надеясь, что мужчина сообразит: Оренбургские степи далеко от границ, каковыми они являлись во время их молодости. Но тот не сообразил. Мало ли Тоцков в бывшем СССР, да и в современной России, уж какой-нибудь из них да находится на границе!

— А я в Чаганлыке! — похвастался мужчина. — Чего один бродишь, пошли с нами!

— Платить кто будет? — обеспокоился продавец.

— Чего?! — презрительно уставил на него ветеран гневный взгляд.

— Я говорю: за фуражечку не заплатили.

Емельянов хотел вернуть фуражку и объяснить недоразумение, но не успел: мужчина выхватил купюру, щедро сунул продавцу:

— На — и заткнись! И только скажи, что мало!

Продавец, конечно, промолчал: сказать, что мало, в такой день и такому человеку было опасно. А если вдруг много, он тем более не сказал бы.

И Емельянова повлекли по Арбату.

Краснолицего сопровождали два товарища, один осоловел уже от выпитого и был сосредоточен на координации движений, время от времени вскидывая голову и расправляя плечи, демонстрируя этим, что он еще орел, а второй, сухой, маленький, нервный, горячо спорил, доказывая, что на его заставе в горном местечке Бешлан-Тюбе было служить гораздо интересней и трудней, чем в Чаганлыке. Краснолицый не соглашался. Спор при этом был мирный: чаганлыкский и бешлантюбинский считали себя земляками по службе, их заставы находились всего лишь в трехстах километрах друг от друга.

Вопросом места службы они интересовались больше всего, встречая других бывших пограничников. Если сосед, то сразу же друг навеки, если служил на той же заставе, хоть и в другое время, то просто как брат, а если встречались полные сослуживцы, знавшие друг друга, но потерявшие связь, это было грандиозное событие, они были даже не братья, а больше — нет такой близкой степени родства, чтобы обозначить, кем они себя чувствовали, обнимаясь, хохоча и проливая скупые мужские слезы.

И с каждой минутой Емельянову было все затруднительнее признаться в недоразумении. Обидеться могут люди, оскорбиться, посчитав его наглым самозванцем, не станут разбираться на словах, а примут действенные меры… Может кончиться плохо. Сначала Емельянов посматривал в переулки, пытался отойти в сторонку, за ларек, за будку, потеряться в скоплении людей, но его отсутствие тут же обнаруживали:

— Земеля! Не отставай!

И Емельянов отдался судьбе.

Их компания становилась все больше, и действия этого стихийного сообщества были так же непонятны и непредсказуемы, как поведение, к примеру, стаи воробьев. Те тоже, если понаблюдать, ведут себя странно: кучей слетятся на забор или дерево, пощебечут, погомонят какое-то время, а потом одновременно и неизвестно почему вдруг снимутся, летят дальше, чтобы вдруг спикировать опять на другое дерево или другой забор, выбранные по непостижимым причинам.

Емельянову пришлось пить пиво из горлышка, водку из пластикового стаканчика, коньяк из фляжки, вино из стеклянной банки…

Через час он шел, обнимая очередного нового товарища и доказывал ему, что Тоцк, брат, это тебе не крендель с маком, это, знаешь ли, серьезно; и товарищ с уважением соглашался, расхваливая в свою очередь белорусские приграничные болота, где он дважды чуть не утонул (вспоминалось это, конечно, с умилением, как лучшие дни жизни).