Изгнание беса

Поперек главного зала была натянута веревка. За ней, в противоестественной пустоте, освещенная сразу из двух окон, одна на стене, словно вообще одна на свете, висела картина. Она была в черной раме. Будто в трауре. Это и был траур – по нему, по Климову. Он взялся руками за веревку. Ему что-то сказали – шепотом. Он смотрел. Его осторожно потрогали за спину. Он щурился от напряжения. Это было невозможно. Заныли виски, защипало глаза от слез – словно в дыму. Нельзя было так писать. Какое-то сумасшествие. Выцвели и исчезли стены, исчезли люди. Он прикусил язык, почувствовал во рту приторную сладость крови. Гулко, на весь зал, бухало сердце. Его предупреждали. Ему говорили: будет точно так же, только в сто раз лучше. Но кто мог знать? Он видел лишь эскизы и писал по эскизам. Его обманули. Не в сто раз – в тысячу, в миллион раз лучше. Просто другой мир. Тот, которого ждешь. Мир, где нет хронического безденежья и утомительных метаний по знакомым, чтобы достать десятку, где нет комнаты в кишащей коммуналке – похожей на гроб, и сохнущего в бесконечном коридоре белья, и удушающей ненависти соседей к неработающему. В этом мире никто не вставал в пять утра и не гремел кастрюлями на кухне, и не было стоячей, как камень, очереди на квартиру где-то на краю света, и можно было не стесняться друзей, выходящих из жирных машин (Как дела, Коля? Все рисуешь?). В этом мире не было кислых лиц у членов выставочного комитета, и не подступала тошнота от своего заискивающего голоса, и не было безнадежных выбиваний заказов: оформление витрины – натюрморт с колбасой, и отчаянных часов в мастерской, когда ужас бессилия выплескивается на полотно, и внутри гнетущая пустота, и кисть будто пластилиновая, и хочется раз и навсегда перечеркнуть все крест-накрест острым шпателем.

Его грубо взяли за плечо. Климов очнулся. Оказывается, он непроизвольно продвигался ближе. Шаг за шагом. Веревка, ограждающая картину, натянулась и была готова лопнуть. Дежурный рычал ему в лицо.

Климов, сутулясь, поспешил вернуться назад.

– Посмотрели – отходите, – сказал дежурный.

– Шизофреник, – объяснял кто-то за спиной. – Таким субъектам нельзя смотреть картины Сфорца. Может запросто сойти с ума. И порезать.

– Как порезать?

– Обыкновенно – ножом.

– Куда смотрит милиция…

Дежурный толкал Климова в грудь:

– Отходите, отходите!

Он чувствовал на себе любопытные взгляды. Кровь прилила к лицу. Девушка рядом с ним, вытянув прозрачную детскую шею, смотрела вперед. Прикрывала рот ладонью, будто молилась.

– Не трогайте меня, – сквозь зубы сказал Климов.

Ему хотелось крикнуть: «Это писал я! Здесь – мое небо! Мой воздух. Тот, что светится голубизной. Сфорца тут ни при чем. Посмотрите в другом зале. Там висит картина. На ней такое же небо. Счастье, которое излучают краски, сделал я. Эмалевая голубизна, чуть выцветшая и тронутая зеленым, как на старых полотнах Боттичелли, – это могу только я. Сфорца этого не может».

– Гражданин, – напомнил дежурный.

– У него в мастерской висят картины без неба, – хрипло сказал Климов.

– Заговаривается! – ахнул за спиной женский голос.

– Да вызовите же милицию!

Климов стиснул зубы и отошел. Его сторонились. Он стал за мраморной колонной. Полированный камень был холодным.

– Я прошу вас покинуть выставку, – негромко, но с явной угрозой сказал дежурный.

– Я никуда не пойду, – сказал Климов.

Он был точно в ознобе. Дрожал. Прижал к мрамору пылающий лоб.

– Хорошо, – сказал дежурный. – Поговорим иначе. – Исчез, будто растворился. Только заволновалась толпа – в направлении выхода.

– Скандалы устраиваешь? – насмешливо сказал кто-то.

Климов с трудом оторвал лицо от колонны:

– Вольпер?

Низкий, очень худой человек, изрезанный морщинами, неприятно обнажил желтые десны.

– Ты все-таки решился, Климов…

– А ты видел? – спросил Климов, громко дыша.

– Я тебя поздравляю, – сказал Вольпер. – Теперь за тебя нечего беспокоиться. По крайней мере десятком картин ты обеспечен.

– Он меня убил, Боря, – сказал Климов, держась за колонну.

Вольпер откровенно засмеялся, раздвинув морщины:

– И хорошо. Надеюсь, угостишь по этому случаю. Ты теперь богатый.

Возник милиционер. Не тот, что у входа, а другой – строгий. Дежурный, согнувшись, показывая на Климова, шептал ему на ухо. Милиционер поплотнее надвинул фуражку.

– Где милиция, там меня нет, – сказал Вольпер. Дернул за рукав. – Пошли отсюда. Что ты нарываешься?

Восторженный шепот прошелестел по залу. Все вдруг повернулись. Окруженный венчиком притиснувшихся к нему людей, из боковой, служебной двери вышел человек – на голову выше остальных. Бархатная куртка его была расстегнута, вместо галстука – шелковый красный бант. Человек остановился, попыхивая трубкой, неторопливо огляделся. Держался он так, словно вокруг никого не было.

– Сфорца, Сфорца, – будто шуршали сухие листья.

– Великий и неповторимый, – хихикнув, сказал Вольпер. – Но каков мэтр. Знает, собака, – как надо. И Букетов рядом с ним.

У Климова оборвалось сердце. Рядом откашлялись. Это был милиционер. Он приложил руку к фуражке – на выход.