Изгнание беса (сборник)

Священник бросил метелочку внутрь сосуда, повернулся и, даже не ускоряя шагов, возвратился к коляске. Здесь он привычно закрепил сосуд в особую ременную петельку, накрыл его крышкой, которую, чтоб не съезжала, защемил двумя скобами. Снова перекрестился на сквозящие синевой купола.

– Дай вам Бог, православные!..

– И вам того же, – после некоторого молчания, не убирая руки с приклада, отозвался майор.

Когда мотоцикл исчез все за теми же плотными елями, когда треск его растворился в лесу, а ветер унес запах душного выхлопа, Кабан, точно дожидавшийся именно такого момента, покряхтел и как-то по частям поднялся со своего лежбища.

Был он на удивление невысоким, коротконогим, тулово, словно вытесанное из кряжа, почти влачилось по дерну; громадная голова выдавливала из шеи жирные складки. Странно было, как он умудрялся сквозь них дышать.

– Ладно, пойду, собираться надо…

Он выдержал огненный взгляд майора, который немедленно вскинул лицо, проверяя – уж не ослышался ли, и равнодушно, будто речь шла о бане, добавил:

– К вечеру машина вернется. Утром – погрузимся…

Больше он ничего не сказал. Пошел – без дороги, продавливая каждом шагу верхний слой почвы.

Земля его держала с трудом.

Майор только прищурился.

– Вот, а президент все на лыжах съезжает, – не очень понятно прокомментировал он. – Все переговоры ведет на высоком уровне. Тут не переговоры нужны, тут надо сразу – за горло брать. – Он вдруг громко, как полированной сталью, скрипнул зубами. – Что мы, русские, за народ, и жить не хотим, и умирать страшно…

– Архетип такой, – неожиданно ответил студент. Он не хотел говорить. Вырвалось как-то само собой. – Земли много. Всегда можно куда-то уйти.

Теперь майор перевел взгляд на него. И от этого раскаленного, прицельного взгляда хотелось скрыться.

– Это ты верно сказал. Уйти есть куда…

Несколько мгновений они сидели в безмолвии. А потом майор тоже встал и ,не прощаясь, двинулся в сторону леса. Шел он через цветастый луг, начинавшийся сразу за церковью, и в отличие от Кабана ступал пружинисто и легко, будто вовсе не пил.

Он ни разу не обернулся.

Автомат он нес так, что в траве его видно не было.

Студент дремал на пригорке, подложив руки под голову и сквозь тени слипающихся ресниц смотрел в солнечные просторы. Лежать ему сейчас, конечно, не следовало бы. Ему следовало бы трудолюбиво, как муравью, копошиться внутри темноватой, пахнущей разором и запустением, унылой церкви, ползать по скрипучим стропилам, тревожа слой пыли, растягивать вдоль перекрытий жестяную ленту рулетки. Собственно, за этим он сюда и приехал. Акт о техническом состоянии писать все равно придется. Делать ему, однако, ничего не хотелось: город, институт, кафедра были призрачными, как будто почудившимися в сновидениях. Казалось совершенно невероятным, что где-то ходят сейчас по гладкой тверди асфальта, ездят на транспорте, может быть, открывают зонты, опускаются, как сомнамбулы, в мраморные подземные вестибюли. Ему казалось, что в действительности ничего этого нет, а есть только пустоши, вечная комариная тишина, простершиеся на сотни и тысячи километров леса, полные древесного зноя. Редкие деревеньки, где из конца в конец не встретить ни одного человека, пересвист непуганых птиц, зарастающие травой проселки…

Он видел, как манайцы убирают последний мусор с очищенного пилиного участка. Заметны были еще присыпанные землей ямы от кольев, вытоптанная, мертвая плешь, где у Пили не выдерживала ни одна былинка, Пиля хвастал как-то, что специально поливает ее бензином, остатки разоренного огорода… Завтра манайцы примутся, вероятно, за участок Федора, а еще через день – через два – за крепенькую избу Кабана. Здесь им, наверное, повозиться придется: дом у Кабана – как он сам, забор из толстенных брусьев выглядит несокрушимым. Сколько сил надо, чтоб разобрать этакое страшилище. Ничего манайцы с ним справятся, возникнет опять на месте жилья земляная рыхлая пустота, жаркий воздух, терпеливое копошение насекомых… Жизнь пойдет, как будто человека никогда не было…

Он также видел, как потянулись старухи в полю манайской пшеницы. Длинный, неестественно желтый прямоугольник ее вытянулся меж речкой и бывшей деревенской околицей. Как будто положили на землю толстый ломоть сыра. И подравняли края: откусывай – не откусывай, останется то же самое… Пшеницу манайцы не охраняли; напротив – любой мог нарвать себе сноп ярких колосьев. Далее из них вылущивались крепкие, продолговатые зерна, заливались водой, и уже через десять минут каша была готова. Ее не нужно было даже варить: зерно само разбухало и превращалось в клейкую сладковатую массу. Федосья, у которой студент снимал комнату, ела ее три раза в день. Денег с него поэтому не брала. Зачем мне деньги, милок, куда их тут тратить? А к тем продуктам, которые студент привез из города, даже не прикасалась.