Изгнание беса

Местность повышалась, на отвердевшей почве заблестели глянцевитые выползки брусники. У меня звенело в ушах, и неприятная слабость разливалась по всему телу.

Я еще раз потрогал бок.

– Болит?

– Не очень…

– Давай-давай, нам нельзя задерживаться …

Сапук слегка подталкивал. Ноги мои при каждом шаге точно проваливались в трясину. Я хотел уцепиться за край повозки – пальцы соскользнули, редкоствольный сосняк вдруг накренился, как палуба корабля, и похрустывающая корневищная хвойная земля сильно ударила меня в грудь. Я протяжно застонал. Меня перевернули. Из тумана выплыло ископаемое глубоководное лицо Бьеклина.

– О чем он говорил с тобой?

– Кто?

Бьеклин повторил – внятно, шевеля многочисленными рыбьими костями на скулах:

– О чем с тобой говорил Нострадамус?

– Он спросил: нельзя ли приостановить расследование? На пару дней …

– И все?

– Он сказал, что скоро это прекратите само собой, он обещает …

– Не верю!

– Провались ты! Все подробности – в моем рапорте, можешь прочесть …

Тогда Бьеклин взял меня за воротник, будто собираясь душить.

– Ну – если соврал!..

Я лежал на кухне, на полу, и перед глазами был грязноватый затоптанный серый линолеум в отставших пузырях воздуха. Справа находился компрессор, обмотанный пылью и волосами, а слева – облупившиеся ножки табуреток. Бок мой горел, словно его проткнули копьем. Мне казалось, что я немедленно умру, если пошевелюсь. Пахло кислой плесенью, застарелым табаком и – одновременно, как бы не смешиваясь,- свежими, только что нарезанными огурцами, запах этот, будто ножом по мозгу, вскрывал в памяти что-то тревожное. Что-то очень срочное, необходимое. Болотистый горелый лес наваливался на меня, и по разрозненной черноте его тупо колотил свинец. Это была галлюцинация. Я уже докатился до галлюцинаций. Собственно, почему я докатился до галлюцинаций? Следственный эксперимент. Сознание мое распадалось на отдельные рыхлые комки, и мне было никак не собрать их. Янтарные глаза Туркмена горели впереди всего лица:- Глина… Свет … Пустота … Имя твое – никто … Каменная радость … Ныне восходит Козерог … Вырви сердце свое, подойди к Спящему Брату и убей его … Ты – песок в моей руке… Ты – след поступи моей… Ты – тень тени, душа гусеницы, на которую я наступаю своей пятой …- Голос его, исковерканный сильным акцентом, дребезжал от гнева. Он раскачивался вперед- назад, и завязки синей чалмы касались ковра. Ковер был особый, молитвенный, со сложным арабским узором тот самый, который фигурировал в материалах дела. Наверное, его привезли специально, чтобы восстановить прежнюю обстановку. На этом настаивал Бьеклин,- восстановить До мельчайших деталей. Именно поэтому сейчас, копируя прошлый ритуал, лепестком, скрестив босые ноги, сидели вокругнего «звездники», и толстый Зуня, уже в легком сумасшествии, с малиновыми щеками тоже раскачивался вперед-назад, как фарфоровый божок:- Я есть пыль на ладони твоей… Я есть грязь на подошвах… Возьми; мою жизнь и сотри ее ….- И раскачивалась Клячка, надрывая лошадиные сухожилия на шее, и раскачивались Бурносый и Образина. Это был не весь «алфавит», но это были «заглавные буквы» его. Четыре человека. Пятый – Туркмен. Они орали так, что в ушах у меня лопались мыльные пузыри. Точно загробная какофония. Радение хлыстов. Глоссолалии. Новый Вавилон. Я не мог проверить читают ли они обусловленный текст или сознательно искажают его, чтобы избежать уголовной ответственности. По сценарию, текстом должен был заниматься Сивере. Но машинописные матрицы .были раскиданы по всей комнате, а Сивере вместо того, чтобы следить за правильностью, нежно обнимал меня и шептал горячо, как любимой девушке:- Чаттерджи, медные рудники … Их перевезли туда … Будут погибать один за другим, неизбежно – Трисмегист, Шинна, Петрус …- Почему?- спросил я. – Слишком много боли …- Речь шла об «Ахурамазде», американская группа экстрасенсов. Я почти не слышал его в кошмарной разноголосице голосов.- Вижу, вижу, сладкую божественную Лигейю!- как ненормальная вопила Клячка, потрясая в воздухе растопыренными ладонями, худая и яростная, словно ведьма. Бурносый стонал, сжимая виски, а Образина безудержно плакал и не вытирал обильных слез. Лицо у него было смертельно бледное, нездоровое, студенистое. Наступала реакция. Сейчас они все будут плакать. В финале радения обязательно присутствуют элементы истерии. Я смотрел, как перевертываются стены комнаты, увешанные коврами. Меня шатало. Светлым краешком сознания я понимал, что тут не все в порядке. Эксперимент явно выскочил за служебные рамки. Нужно было срочно предпринять что-то. Я не помнил – что? Врач, который должен был наблюдать за процедурой, позорно спал. И Бьеклин тоже – вытаращив голубые глаза. Будто удивлялся,- Прекратить!- сказал я сам себе. Отчетливо пахло свежими огурцами. Голова Бьеклина мягко качнулась и упала на грудь. Он был мертв.