Изгнание в рай

– Когда мужик хороший рядом, все ласковые. Но ты ведь меня не просто выгнал – еще будто порчу наслал. Замуж теперь никто не берет. Сама кручусь. Зато живая. – Подмигнула задорно.

– Не понимаю, про что ты сейчас говоришь, – наморщил лоб он.

– Нет, ну прямо Штирлиц! На допросе у Мюллера. – Она смотрела на него с искренним восхищением.

– Настя, не мучай меня, пожалуйста, – беспомощно попросил мужчина.

– Елки-палки, то ли ты дурак, то ли я овца. Ладно. Скажи мне – за что ты здесь?

– Не знаю.

Встретил ее насмешливый взгляд, торопливо поправился:

– Не то что совсем не знаю. Сейчас, когда лекарства отменили, начал понимать… я увидел свою жену и дочь, мертвых. Сошел с ума. И попал сюда…

– В спецпсихушку. На особый режим, – насмешливо улыбнулась Настя.

– А я не замечал, что здесь особый режим, – печально улыбнулся он. – Думал, обычная палата номер шесть… Только сегодня понимать начал, что больница какая-то странная.

– Станиславский бы твердо сказал: «Не верю».

Его руки сжались в кулаки.

– Говори, – прохрипел Томский.

– Ладно, – пожала плечами она. – Хочешь услышать – слушай. Жену и дочку убил ты сам.

– Как? – выдохнул он.

Настя ответила с удовольствием:

– Вот этими изящными руками. Руками компьютерного бога. Дочку застрелил из ружья. А у жены твоей больное сердце было. Она как увидела, что ты натворил, – сразу обширный инфаркт.

– Я убил свою дочку. – Он будто пробовал слова на вкус. – Я? Леночку? Настя, как ты можешь такое говорить? Я любил ее больше жизни.

Михаил опустился на землю. Женщина вздохнула. Покопалась в сумочке, извлекла газету. Постелила себе. Села рядом. Санитар застыл за их спинами.

– Это доказано и бесспорно, – сухо произнесла Анастасия. – Следствие закончено, суд состоялся. Апелляцию твой адвокат подавать не стал.

– Но я не мог ее убить… – пробормотал Михаил. – Я помню… какую-то деревню заброшенную. Черт-те где от Москвы. Подвал там был, в нем объедки… Кнопка в железном кунге лежала. Лена во дворе, на траве. Я ехал туда по навигатору. А почему они там были?.. Не понимаю, не помню!

– Ладно. Тебя послушать – самой с ума спятить. Я лучше тебе все расскажу. Как на самом деле было, – терпеливо произнесла Настя. – У вас с женой за день до трагедии случился страшный скандал. Нина твоя хотела развестись и требовала денег, а ты орал, что ни копейки не дашь. И грозился убить ее. Ударил. Тогда она схватила дочку, выбросила все телефоны, чтоб оборвать «хвост», и сбежала. Далеко, в глушь. Но ты все равно ее нашел. В дальнем Подмосковье. В деревне. Явился туда с ружьем. Убивать, может, и не хотел – пугал просто. А рука дрогнула.

Больше всего Томскому сейчас хотелось схватить Анастасию за тонкое, с дрожащей синей жилкой, горло и задушить – чтобы прекратила говорить ужасные вещи.

Но он уже достаточно пришел в себя, чтобы понимать: тогда – сразу карцер. И новые уколы. И ни малейшего шанса докопаться до правды. Потому огромным усилием воли он взял себя в руки и прохрипел:

– Кто тебе все это рассказал?

Настя не колебалась ни секунды:

– Суд, суд, Мишенька! Хотя тебя и признали невменяемым, суд все равно был. И я там присутствовала. Из любопытства. На закрытый процесс тоже можно пробраться.

Михаил чувствовал, что задыхается:

– И кто… кто против меня… свидетельствовал?

– Во-первых, нянька, – пожала плечами Настя. – Галина какая-то, не помню. Деревенский такой говорок.

– Нянька, нянька… – Он судорожно вспоминал. – Ну да. Галина Георгиевна. Жила у нас. Знаешь, как плакала, когда девочки пропали… От телефона не отходила… мы с ней все ждали, что нам позвонят… позвонят… ну, эти…

Просветленно взглянул на Настю:

– Я вспомнил! За Нину с Леночкой требовали выкуп. Пять миллионов. И я собрал эти деньги. И отнес в ячейку, на вокзал!

– Миш, – разочарованно вздохнула Настя. – Ну хватит цирка-то уже! И каяться поздно. Убил. Уже случилось. Довели. Или случайно. Что теперь поделаешь.

Он хотел крикнуть ей резкое. Но вместо этого – никак от себя не ожидал – вдруг заплакал. Бурно, навзрыд. Словно младенец.

Санитар немедленно подскочил, поднял его с земли – легко, словно пушинку. Поволок в корпус.

Настя осталась в парке. Михаил пытался упираться, насколько это было возможно в дюжих лапищах санитара. Вопил:

– Настя! Не уходи! Не бросай меня!

С ужасом понимал: он не может остановить поток слез. И ноги сами собой топают, как у ребенка в истерике. И даже речь непонятным образом превратилась в картавую:

– Не бласай, не бласай! Позалуста!

Константин-какой-то (Миша снова забыл его отчество) уже бежал навстречу, на ходу отдавал указания медбрату:

– Укол готовь, быстро!

– Нет, нет! Не колите! Позалуста! Я боюсь!

Причем мозг – очень здраво, очень трезво – осознавал: «Дьявол, что за бред я несу! Почему я не могу сказать нормально: «Хватит меня закалывать! Я здоров! Я почти все вспомнил! Сам!»

Но язык не повиновался, продолжал нести чушь:

– Не делайте мне больно! Помогите! Мама, мамочка!

Рыдал, бился, пытался царапать – сначала санитара, потом себя.

А в голове, будто метроном, стучало: «Я не убивал! Не убивал! Не убивал!»