Изгнанник

Он ненавидел все это: мутную реку, вылинявшее голубое небо, черное бревно, плывшее мимо в первый и последний раз, зеленое море листьев, колебавшееся над непроницаемым мраком лесов и освещенное косыми лучами солнца. Ему жаль было каждого дня, каждой минуты жизни, проводимой среди этих предметов, жизни, служившей залогом его будущего. Он сожалел о проходивших днях с горечью, со злобой, как скряга, принужденный выделить часть своих сокровищ близкому родственнику. А между тем все это было дорого ему, как предзнаменование блестящей будущности.

Он с досадой оттолкнул стол и, встав, бесцельно прошелся по веранде, постоял у перил и взглянул на реку, на ту реку, которая должна была обогатить его, если бы не…

— Какое гнусное животное! — вырвалось у него.

Он был один, но говорил громко, как бывает с людьми одержимыми одной неотвязной, всепоглощающей мыслью.

— Какое животное! — пробормотал он снова.

Река уже потемнела, и шхуна одиноко выделялась на ней грациозными очертаниями стремящихся в высь тонких мачт. Вечерние тени ползли по деревьям, с ветки на ветку, пока, наконец, длинные лучи солнца, склонявшегося к горизонту, не заиграли на самых верхушках деревьев и не устремились вверх, озарив нагроможденные в небе облака темно-багровым светом догорающего дня. И вдруг свет исчез, как бы затерявшись в беспредельном голубом просторе. Солнце зашло, и леса приняли вид сплошной черной стены. А над ним, на рубеже медливших облаков, мерцала одинокая звезда, затмевавшаяся по временам быстрым бегом невидимых туманов.

Олмэйр боролся с овладевшим им беспокойством. Он слышал, как Али за его спиной накрывал стол для ужина и со странной внимательностью прислушивался к звону стекла и посуды и металлическому лязгу ножей и вилок. Слуга ушел. Теперь он возвращается и сейчас заговорит. Несмотря на тяжесть поглощавших его мыслей, Олмэйр прислушивался к ожидаемому звуку слов. И он услышал их, выговоренными по-английски со старательной отчетливостью.

— Ужин подан, сэр!

— Хорошо, — коротко проговорил Олмэйр.

Он не двинулся с места и продолжал задумчиво стоять спиной к столу, на котором горела принесенная Али лампа…

«Где теперь Лингард? На полдороге вниз по реке, вероятно, на корабле Абдуллы. Он вернется дня через три, может быть, и раньше. А там? А там и шхуна уйдет, и он и Лингард останутся одни, одни, с неотвязной мыслью о том другом человеке, живущем вблизи от них! Что за странная мысль всю жизнь держать его тут! Всю жизнь? Что это значит? Может быть, год, а может быть, десять лет. Что за нелепость! Держать его там десять лет, а может быть и двадцать! Он способен прожить и более двадцати лет. И в течение всего этого времени надо будет его стеречь, кормить, смотреть за ним. Только Лингард и способен на такие нелепые выдумки. Двадцать лет! Да нет, менее чем в десять лет они составят себе состояние и уедут из этих мест, сперва в Батавию, — да, в Батавию, а затем в Европу. Вероятно, в Англию. Лингард, наверно, захочет ехать в Англию. И они оставят этого человека тут? На что будет он похож через десять лет? Вероятно, очень постареет. Ну, да черт его побери! Найне будет пятнадцать лет. Она будет богата и очень красива… Да и сам он будет еще не так уж стар…»

Олмэйр улыбнулся в темноте.

«…Да, богата, конечно. Капитан Лингард промаха не даст, у него и теперь уже много денег. Они и сейчас богаты, но не достаточно. Деньги любят деньги. Это золотое дно в верховьях реки много обещает. Прекрасно! Капитан Лингард замечательный человек. Он сказал, что там есть золото, значит, оно там есть. Он знает, что говорит. Но у него странные фантазии. Например, Виллемс. Ну зачем он захотел оставить его в живых? Зачем?..»

— Мерзавец! — снова пробормотал Олмэйр.

— Макан, туан! — провозгласил громко и убедительно Али. Олмэйр подошел к столу, уселся, и озабоченное его лицо попало в полосу света, отбрасываемого абажуром. Он принялся за еду, торопливо глотая большие куски.

«…Несомненно, следует держаться Лингарда! Он невозмутим, властен и находчив. Как быстро он составил план нового будущего, когда измена Виллемса погубила их положение в Самбире! Да и теперь оно не так уж плохо. Как велик престиж Лингарда среди всех этих людей: арабов, малайцев и прочих! Да, лестно иметь право называть такого человека отцом. Да сколько же всего денег у старика? Люди говорят, — они, конечно, преувеличивают, — но если у него даже половина той суммы, которую называют…»

Он залпом опорожнил свой стакан и опять углубился в мечты.

«…Если бы этот Виллемс правильно разыграл свою игру, если бы остался верен старику, он был бы теперь на его, Олмэйра, месте, был бы теперь женат на приемной дочери Лингарда и будущность его была бы обеспечена блестяще…»

— Животное! — проворчал Олмэйр между двумя глотками.

Али стоял выпрямившись, с бесстрастным лицом, вперив взгляд в темноту, окутывавшую небольшой светлый круг, освещавший стол, стакан и бутылку, и голову Олмэйра, склоненную над тарелкой.