Изгнанник. Каприз Олмейера

– Поговори с ним на языке его народа. Он страдает – да и кто бы не страдал, теряя тебя, мое сердце? Подари ему последние слова, которые он услышит от тебя, ибо твой голос сладок для него, но для меня он – вся моя жизнь.

Дэйн вышел из круга света и остановился в темноте, с интересом глядя на отца и дочь. Тучи над их головами озарил отсвет далекой пока молнии, сопровождаемый глухим ударом грома, который смешался с голосом Олмейера.

– Ты соображаешь, что делаешь? Знаешь, что тебя ждет, если ты уедешь с этим человеком? Пожалей себя! Сперва ты станешь его игрушкой, а потом – презренной рабыней, служанкой его следующих любовниц!

Нина подняла руку, чтобы прервать отца, и, медленно повернув голову, произнесла:

– Ты все слышал, Дэйн. Это правда?

– Клянусь всеми богами! – донесся голос из темноты. – Небесами и землей, собственной головой и твоей жизнью клянусь я: это ложь белого человека. Я отдал в твои руки свою душу, я дышу твоим дыханием, гляжу твоими глазами, мыслю твоими мыслями, и навсегда принял тебя в свое сердце.

– Ты вор! – завопил разозленный Олмейер.

На поляне наступила тишина, затем снова прозвучал голос Дэйна:

– Нет, туан, и это тоже неправда, – мягко возразил он. – Девушка явилась по своей воле. Я лишь признался ей в любви, как положено мужчине, она пришла на зов моего сердца, и выкуп за нее заплатил я той, кого вы зовете супругой.

Олмейер издал стон стыда и ярости. Нина легко прикоснулась к его плечу, и это касание, невесомое, как падение листка, казалось, успокоило его. Он быстро заговорил по-английски:

– Скажи мне, скажи, что они с тобой сделали – твоя мать и этот дикарь, – что ты решила отдаться в его руки? Ведь он дикарь, Нина! Между ним и тобой – стена, которою ничто не сможет разрушить. У тебя взгляд сумасшедшей, решившей покончить жизнь самоубийством. Ты свихнулась. Прекрати улыбаться! Это разбивает мне сердце. Если бы ты тонула на моих глазах, а у меня не было бы возможности тебя спасти, я и то не страдал бы больше. Как ты могла забыть все свое воспитание?

– Нет, – перебила Нина, – я его не забыла. И чем оно кончилось, тоже помню. Презрение за презрение, ненависть за ненависть. Я не принадлежу к твоей расе. Между белыми и мной та же стена, которую ничто не может разрушить. Ты спрашиваешь, почему я хочу уехать, а я спрошу: в честь чего я должна остаться?

Олмейер пошатнулся, будто от пощечины, но Нина быстрым, уверенным движением придержала его за плечо.

– В честь чего ты должна остаться? – медленно, как во сне, повторил он и осекся, пораженный масштабом очередной катастрофы.

– Вчера ты упрекнул меня, – продолжала Нина, – что я не замечаю твоей любви. Да, это так. Но как мне было ее заметить? Два человека редко могут понять друг друга. Каждый из них слышит только свой голос. Ты хотел, чтобы я разделяла твои мечты, грезила твоими видениями, видениями жизни среди белых лиц, которые презрительно вышвырнули меня из своего мира, но пока ты говорил, я слушала свой внутренний голос, а когда пришел мой мужчина, замолкло все, кроме зова его любви. Ты зовешь его дикарем? А кто же тогда моя мать, твоя жена?

– Нина, не смотри мне в глаза! – простонал Олмейер.

Она послушно опустила взгляд, но продолжала почти шепотом:

– Настал миг, когда оба голоса, Дэйна и мой, слились в песню, понятную только нам двоим. Ты говорил о золоте, а мы пели о нашей любви и не слышали тебя. Потом я поняла, что мы смотрим глазами друг друга и видим то, чего не видит больше никто. Мы достигли земли, куда за нами не мог последовать ни один человек, и меньше всего – ты. Только тогда я начала жить.

Нина перевела дух. Олмейер тяжко вздохнул. Не поднимая глаз, она заговорила снова:

– И я собираюсь жить дальше, следуя за Дэйном. Белые презрительно отринули меня, теперь я малайка! Дэйн протянул мне руки и кинул свою жизнь к моим ногам. Он отважен и когда-нибудь обретет власть, его храбрость и сила в моих руках, и я помогу ему стать великим. Его имя будет звучать еще долго после того, как оба наших тела лягут в землю. Я люблю тебя ничуть не меньше, чем раньше, но его я никогда не брошу, потому что только с ним начала жить.

– Представляю, как бы ему польстило, что ты собираешься использовать его как орудие для своих идиотских амбиций, если бы он понимал твои слова, – презрительно отозвался Олмейер. – Хватит, Нина. Или мы немедленно возвращаемся к реке, где Али ждет нас в лодке, или я велю ему вернуться в поселок и привести сюда погоню. Сбежать я вам не дам – просто отвяжу и пущу по течению твое каноэ. А когда голландцы схватят нашего героя, они его повесят, и это так же верно, как то, что я стою здесь. Так что пойдем.

Он шагнул к дочери и взял ее за плечо, другой рукой указывая на тропинку к воде.

– Эй! Теперь это моя женщина! – воскликнул Дэйн.

Нина вырвалась и снова взглянула Олмейеру прямо в глаза.

– Я никуда не пойду! Умрет Дэйн – умру и я! – со всей силой отчаяния воскликнула она.