Изгнанник. Каприз Олмейера

Лингард – замечательный человек, однако никогда не знаешь, что он выкинет в очередной раз. Говорят, однажды пристрелил белого за куда меньший проступок. За меньший? Да ни за что, по сути! Лингард даже не был замешан в том споре. Какой-то там малаец возвращался из паломничества с женой и детьми. Его то ли похитили, то ли ограбили. Старая глупая байка. А Виллемс такое вытворяет, и ему все сходит с рук! Лингард вернулся, много рассуждает о пленнике, но ничего конкретного из него не вытянешь. Что ему сказал Виллемс? Что между ними произошло? О чем думал старый пройдоха, отпуская этого негодяя? А Джоанна? Уж она-то найдет подход к старику. Можно не сомневаться. Чего доброго, он его окончательно простит. Не дай-то бог. В любом случае потратит на него кучу денег. Старик упорен в ненависти, но и в привязанности упорен не меньше. Он знал эту сволочь еще ребенком. Пройдет год или чуть больше, и они помирятся. Ничего нельзя исключать. Ну почему Лингард сразу не пристрелил это животное? Сделай он это, никто бы и бровью не повел.

Олмейер вдруг отложил ложку, отодвинул тарелку и откинулся в кресле.

Он рисковал. Положительно рисковал. Его не прельщало делиться состоянием Лингарда с кем бы то ни было. Деньги Лингарда – это и деньги Нины тоже. Если Виллемс снова вотрется в доверие к старику, это будет для него, Олмейера, большим риском. Бессовестная скотина может занять его место! Через ложь, клевету. Все пойдет прахом, пропадет. Бедная Нина! Какая доля будет ее ждать? Бедное дитя. Ради нее он обязан избавиться от Виллемса. Обязан. Но как это сделать? Лингард требует послушания. Виллемса нельзя просто-напросто убить. Это может разозлить Лингарда. Невероятно, но это правда. Он мог бы…

Жар волной прокатился по телу Олмейера, он раскраснелся и обильно вспотел. Заерзал в кресле, сжал под столом руки. Какая жуткая перспектива! Он представил себе, как Лингард и Виллемс, помирившись, уходят под ручку за горизонт и бросают его в этой забытой богом дыре, в Самбире, в этом гиблом болоте! Все жертвы, отказ от независимости, лучшие годы жизни, потворство капризам и фантазиям Лингарда – все коту под хвост! Какой ужас! Мысли Олмейера немедленно перекинулись на маленькую дочь – его дочь! – и кошмар его положения стал просто невыносимым. Глубокое, внезапно налетевшее волнение при мысли, что жизнь ребенка будет погублена, не успев толком начаться, чуть не довело его до обморока. Жизнь его дорогой малютки! Олмейер откинулся на спинку кресла, закрыв лицо руками.

Али безучастно взглянул на него и спросил:

– Хозяин, вы закончили?

Олмейер тонул в потоке жалости к себе и к дочери, которую, возможно, вовсе не ждала участь самой богатой в мире барышни, что бы там ни обещал Лингард. Он не расслышал вопроса и сквозь пальцы подавленно пробормотал:

– Что ты спросил? Что закончено?

– Убрать со стола?

– Убрать? – рявкнул Олмейер в порыве необъяснимого ожесточения. – Черт бы побрал и тебя, и этот стол! Дурак! Типун тебе на язык! Челакка! Вон отсюда!

Олмейер подался вперед, сверля взглядом управляющего, потом обмяк в кресле, свесив руки по сторонам. Он так глубоко погрузился в напряженные мысли, что лицо потеряло всякое выражение, а взгляд остановился в пространстве.

Али принялся убирать со стола. Слуга небрежно бросил стакан, ложку и вилку на грязную тарелку, поставил ее прямо на блюдо с остатками еды, сунул бутылку под мышку и вышел.

– Гамак приготовь! – крикнул ему вслед Олмейер.

– Ада! Я скоро вернусь, – ответил Али с порога обиженным голосом, бросив взгляд через плечо. Как можно одновременно убирать со стола и готовить гамак? Я-ва! Все эти белые одинаковы. Все им подавай сию минуту. Как малые дети, право.

Неотчетливое уязвленное бормотание растаяло вместе с мягким шлепаньем босых ног в темном коридоре.

Некоторое время Олмейер сидел не шевелясь: мысли обтесывали судьбоносное решение. В полной тишине ему казалось, что он буквально слышит их работу, как стук молотков. Он явственно ощущал слабое, глубинное, тревожное биение где-то внутри груди, слышал быстрые и частые глухие удары в ушах. Время от времени непроизвольно задерживал дыхание, затем, опомнившись, с глухим присвистом делал глубокий выдох. Свет лампы на другом конце стола захватывал часть пола, где из-под стола торчали его вытянутые ноги, прямые, с задранными носками, как ноги мертвеца. Неподвижное лицо с нацеленными в одну точку глазами тоже напоминало бы труп, если бы не отрешенное, но все еще сознательное выражение – жесткое, тупое, каменное выражение живого человека, придавленного пеплом, прахом и гнилью себялюбивых мыслей, подленького страха, эгоистичных желаний.

– Так я и сделаю!