Изгнанники

Жан-Батист расхаживал по сцене, повторяя роль. Он помнил её наизусть, как и все свои предыдущие роли, но по старой актёрской привычке не мог не репетировать.

Зал был пуст, но на сцене Жан-Батист был не один. Работники ставили декорации, и Жан-Батист поглядывал на них, дабы всё было сделано правильно.

– Аккуратнее! – не выдержал он, глядя, как отодвигают искусственную стену. – Она же сейчас упадёт, чёрт вас всех побери!

Один из работников что-то сказал себе под нос, второй рассмеялся – но столкнулся взглядом с Жан-Батистом и стёр с лица улыбку.

Помимо прочих, были тут и актёры. Полуодетые, они суетились, повторяя свои роли, приводя себя в порядок.

– Лагранж! – крикнул Жан-Батист. – Где же он, чёрт?..

Приступ кашля не дал ему договорить. Это было в какой-то степени иронично, учитывая, какую пьесу они сегодня ставили.

– Ты снова кашляешь?

Жан-Батист обернулся и оказался лицом к лицу со своей супругой, Армандой.

– Ты весь красный, – сказал она. – Ах, Жан-Батист, к чему всё это? Давай пошлём за врачом.

– За врачом? Ха! – Жан Батист вытер рот тыльной стороной ладони. – Мой кашель будет очень кстати в нашей сегодняшней пьесе.

– Но что, если «Мнимый больной» окажется не таким уж и мнимым?

– Ты знаешь, как я отношусь к докторам. Я не стану платить шарлатанам за длинные латинские слова, которыми меня будут осыпать! К тому же, я в полном порядке.

– Этот кашель у тебя не в первый раз. И не во второй. Знаю, знаю, – Арманда подняла руку, предупреждая тираду мужа. – Великий Мольер не может отменить пьесу. Но хотя бы покажись врачу.

– Нет. Сказал же – я в порядке. Это всё пыль, проклятая пыль не даёт мне дышать. И да, ты права – я не отменю из-за такого пустяка, как кашель, нашу постановку. Она всего лишь четвёртая.

Лишь отойдя от Арманды, он позволил себе проявить столь желанную слабость – пальцами правой руки стал искать пульс на левом запястье.

Пульс частил. В груди ныло – тяжело и горько, как никогда раньше.

УАЙЛЬД

О его освобождении писали все газеты – и не только в Англии. Известные парижские писатели были в курсе скандала – и не хотели принимать в нём участия. Оскар знал это. Когда Стюарт Меррилл и Мор Эйди написали петицию королеве с просьбой освободить писателя, то подписал её, кажется, один лишь Бернард Шоу. Остальные же, в том числе и парижане – Золя, Коппе, Ренар, Сарду и многие другие наотрез отказались содействовать досрочному освобождению их коллеги по перу.

«Я согласен подписать петицию для Оскара Уайльда только если он даст слово чести… никогда больше не браться за перо», писал Жюль Ренар.

«Это слишком непристойная грязь, чтобы я был в ней хоть как-то замешан», писал Викторьен Сарду.

«Я готов поставить свою подпись лишь в качестве члена Общества охраны животных», писал Франсуа Коппе.

Это было давно. Петиция не помогла Оскару избежать заключения. Если бы он был контрабандистом или вором, мошенником или клеветником, у него был бы шанс. Но обвинения против Уайльда были куда серьёзнее.

Знаменитого английского денди, любимца высшего света, обвиняли в гомосексуализме.

Вдобавок к этому, на суде всплыло немало клеветы. Сарду был не единственным, кто не желал «быть замешан» в подобной грязи. Словно о существовании публичных домов для мужчин с подобными вкусами в Лондоне никто и не слышал. Словно кроме Уайльда не было гомосексуалистов. Словно лишь ему это было непростительно.

Оскар прекрасно понимал, из-за чего разгорелся скандал. Он был втянут в роковой конфликт между Альфредом Дугласом, своим склочным любовником, и его отцом. Оскар оказался идеальным полем брани. Его использовали и оставили, измученного, на обочине жизни – а конфликт между отцом и сыном даже не был окончен.

Суд был безжалостен. В качестве доказательств, в частности, приводили выдержки из произведений Уайльда. Справедливость была отнюдь не на стороне писателя. Впрочем, и сам он не был образцом здравомыслия. Когда в зал стали приглашать свидетелей непристойного поведения Уайльда – словом, его бывших любовников или тех, кто выдавал себя за таковых, Оскар не выбирал выражений. Например, на вопрос, имел ли он интимную связь с одним из свидетелей, Оскар возмущённо ответил, что свидетель для этого «слишком уродлив».

Его судьба была предрешена с того момента, как он вошёл в зал суда. Или даже раньше: с той минуты, как он встретил Альфреда – или Бози, как называл его Уайльд.

Лишённый имущества, уважения и доброй славы, а также возможности приближаться к жене и любимым сыновьям, Оскар оказался в тюрьме, где пробыл два года. А по окончании срока всех его друзей можно было пересчитать по пальцам. Одной руки.

Но тюрьма – точнее, тюрьмы – остались в прошлом. Как и Англия.

На берег Франции с ночного парохода сошёл уже не Оскар Уайльд – гений эстетизма, утончённый денди, любимец высшего света. Теперь этого запуганного, сломленного человека звали Себастьян Мельмот – имя он сменил для сохранения инкогнито.

Но для ожидавших его друзей, для Робби Росса и Реджи Тернера, на берег в порту Дьеппа ступил всё тот же Уайльд. И никакие скандалы не могли перечеркнуть их любовь к этому человеку.