Изгои

Тильман почему-то молчал. Казалось, он не хотел оправдываться и понимал, что любой его ответ будет воспринят в штыки.

Отец подождал еще немного и, так и не услышав никакого ответа, заговорил:

– Я понимаю, что вы католик, и вам непонятны наши обычаи…

– Я атеист.

– Атеист? – папа усмехнулся. – Тогда все понятно.

– Я уважительно отношусь к верам и обычаям, если вы об этом.

– Впервые вижу атеиста, который уважает другие веры.

Тильман раздраженно повел плечами.

– Послушайте, – устало ответил он, – да, я считаю, что бога нет. Более того, мне кажется очевидным, что его нет. И все же я понимаю, что самый ярый атеист начнет молиться всем богам, когда его жизнь окажется на волоске. – Тильман замолчал, будто не решаясь продолжить, потом добавил: – Все мы перед смертью ищем бога, даже те, кто знает, что его не найдет.

– Интересное замечание, – в задумчивости кивнул папа, – и все-таки я попрошу вас больше не подходить к моей дочери.

В секундном возмущении я обернулась к отцу и встретилась взглядом с Тильманом. Его лицо ничего не выражало, и глаза были непривычно серьезными. Он смотрел на меня несмело и будто бы в последний раз. Я сразу же отвернулась, продолжая в сотый раз поправлять идеальные ряды сладостей.

– Я думаю, ваша дочь сама может решить, хочет ли она видеть меня.

Подняв на отца глаза, я увидела в его взгляде еще больший страх, чем прежде. Я вдруг вспомнила сон, где насиловали Иффу, а она глядела на меня, равнодушно и покорно, словно бы обвиняя себя в том, что с ней делают.

Я задрожала от озноба. Папа казался с ту секунду таким уязвимым, таким тихим и выжидающим! Он ничего не говорил, не настаивал, и это его молчание колючей проволокой сжало мне сердце.

Я повернулась к Тильману. Сначала он глядел на меня внимательно, а потом вдруг все понял и улыбнулся. Тогда я разгадала, что Тильман всегда прячется за улыбкой, даже когда ему совсем не до смеха.

– Думаю… – я замолчала, смутившись от своего хриплого голоса, – думаю, вам лучше уйти.

Тильман кивнул, не переставая улыбаться краешками губ.

– Я понял, – сказал он и, обратившись к отцу, добавил: – Простите за беспокойство.

Некоторое время мы с папой смотрели ему вслед, пока поднявшаяся пыль не поглотила уже удаленную фигуру журналиста.

– Так больше продолжаться не может, – скорее самому себе, чем мне, сказал отец.

– Папа, я…

– Молчи, – подняв руку, перебил он. – Помолчи, рух Альби. Ты никогда не заставляла меня краснеть за тебя. Так пусть этого не будет и впредь.

Папа забрал часть заработанных денег и ушел, оставив меня размышлять о случившемся.

Отец начал постоянно кому-то звонить, о чем-то упрашивать. Он пытался устроиться на работу вне лагеря, но беженцам нельзя работать. За неделю папа постарел на несколько лет, похудел и немного осунулся. Я понимала, что он ищет деньги и не находит. Даже Иффа, погруженная в собственные переживания, забеспокоилась о нем.

– Папа, ты умираешь? – спросил Джундуб, разглядывая болезненно-желтое, исхудалое лицо папы.

– Со мной все хорошо, Кузнечик, – бессильным голосом ответил отец, подняв его на руки. – Я просто немного устал.

Через несколько недель мы с Иффой увидели то, что не полагалось, увидели то, что потрясло нас обеих, заставило взглянуть на отца и жизнь по-другому. Раньше папа казался нам почти что божеством; настоящий мужчина, с добрым мудрым сердцем и непоколебимыми убеждениями. На самом же деле папа оказался обычным человеком, со своими слабостями и страхами, которые разъедали его душу не меньше, чем любых других.

Через криво вырезанное окошко нашего вагончика мы с Иффой увидели мечущегося отца. Он ходил из одного угла в другой, открывал шкафчики, поднимал матрацы, выворачивал карманы жалких останков одежды.

Неосознанно мы с сестрой притихли и замерли, наблюдая за ним. Наконец, отец что-то нашел и задрожал, не то от страха, не то от радости. Он сел на матрац, держа в руках какой-то сверток. Папа развернул его, на пол упали несколько купюр. Иффа отпрянула, догадавшись; отец же испугался собственной находки и быстро завернул все обратно. Он замер, и мы не двигались.

Я вспомнила наш с папой недавний разговор, и сердце забилось сильнее от мысли, что это из-за меня отец опустился до кражи, из-за меня произошла эта эрозия принципов. Я стала дьявольской рукой, подтолкнувшей его к этому.

Несколько дней назад папа сказал, что нам очень нужны деньги. Я так боялась остаться в Заатари, так боялась, что Джундуб станет беспризорником, что Иффу снова обидит Ибрагим или кто-то еще, и я сказала:

– У соседей есть деньги.

– Что ты хочешь сказать, Джанан? – спросил папа тогда.

– Ничего. Просто то, что у них есть деньги.

– Ты предлагаешь мне их украсть? – отец посмотрел на меня так, словно хотел ударить.

– Нет, конечно! – от одной мысли, что я могла такое предложить, мне стало дурно. – Можно у них попросить.

Отец медленно покачал головой, неотрывно глядя на меня.

– Не говори глупостей. Ты слишком взрослая, чтобы верить в это, особенно в такие времена.

Он помолчал, потом спросил:

– Разве у них есть деньги? Они говорили, что все потратили.

– Рашида сказала мне, что накопила немного.