Изгои

Для рельсов границ не существовало, и они не заканчивались и были проложены дальше, так далеко, что, казалось, им нет конца. Сотни людей толпились около двухметрового забора, бранясь или плача, цепляясь и дергая за железные прутья. Некоторые, смирившись, сидели в ожидании каких-то изменений. Здесь можно было встретить беженцев из Сомали, Судана, Бангладеша, Марокко, Пакистана и из многих других стран, но пускали только тех, кто прибыл из Сирии, Ирака и Афганистана. Те, кто остался без документов, так же застряли в месте, где никому до них не было дела, где они не принадлежали ни одной стране и, может, даже самим себе.

От неприкаянности кто-то запил, потратив последние деньги в деревенской таверне, и теперь шатался вдоль границы, до одури выкрикивая самые непотребные ругательства, плюясь от бешенства, отчаяния и злобы; кто-то перестал даже умываться и всячески следить за собой, и от этого запах у границы стоял зловонный; беспризорные дети в оборванной одежде и с замученными глазами выпрашивали еду, воду и что-нибудь теплое.

На время дождь прекратился, но начался снова. Капли были холодными, одежда быстро намокла, волосы впитали влагу, и вода стекала с них на свитер. Мы подошли к очереди, громко шлепая по собравшимся лужам. Вид толпы перед нами привел меня в уныние.

Через несколько часов послышались возмущенные крики, грозные предупреждения пограничников и ругательства. Гул голосов стал похож на рой рассерженных ос, толпа зашевелилась, и чувствовалось все более усиливающееся волнение. В какой-то момент раздался треск стекла, люди тронулись с мест, хлынув вперед. Меня толкали, проносясь мимо, и мне пришлось следовать за толпой, чтобы не упасть и не быть затоптанной. Я слышала окрики отца, но потеряла его из виду.

Впереди я заметила полицию в касках, бронежилетах и с дубинками. Они были одеты так, словно усмиряли бунт заключенных, а не бедных, испуганных беженцев, многими из которых были женщины и дети.

А впрочем, подумала я, толпа отчаянных людей, борющихся за последние билеты в "стан святых и город возлюбленных", может быть опасней всяких заключенных. И все-таки, как неприятно, что они считают нас дикарями!

Когда двух особо агрессивных начали избивать дубинками, толпа быстро уняла свой пыл. Я смогла остановиться и перевести дух. Кто-то завизжал. Слышались глухие удары, словно бьют по мешку с песком, а не по живому человеческому телу. Женщины плакали и умоляли, чтобы полицейские прекратили. Дождь усилился, и крупные капли вместе с кровью стекали с их дубинок. Мужчины, не двигаясь, валялись у ног военных, и, если бы не их стоны, я бы решила, что они мертвы.

– Джанан, ты в порядке?! – отец дернул меня за руку, словно бы я в чем-то провинилась. Его трясло, и он судорожно прижимал к себе Джундуба, будто опасаясь, что того кто-то заберет.

– Да, просто… просто, – я взглянула на полицейских, оглядела едва стоящих на ногах избитых ими беженцев и почувствовала, как грудь наполняется злобой к людям, таким глухим до чужих бед, загородившимися заборами, решетками, законами от нас.

– С нами такого не случится, рух Альби, – сказал папа, проследив за моим взглядом.

– Почему они такие жестокие? – Иффа выглянула из-за спины отца, едва взглянув на лужу крови одного из беженцев.

– С нами такого не случится, – повторил отец, глядя на удаляющихся полицейских.

Мы простояли всю ночь под проливным дождем, уставшие и голодные, наблюдая, как кто-то лишается надежды, а кто-то становится ближе к своей мечте. Одежда мокрыми тряпками висела на наших продрогших телах. Джундуб начал кашлять и чихать.

Злость во мне никуда не ушла, она томилась в груди все эти часы, наполняя душу обидой. Я подумала тогда, что, наверное, ненавижу Европу. И от этой ненависти желание вернуться в Сирию стало нестерпимым. Оно душило меня, рвало на части, и хотелось куда-то деться, чтобы только не чувствовать себя загнанной в угол.

– Верните меня домой! – хотелось закричать. – Верните мою жизнь!

Небо начало светлеть, и немного погодя бледные лучи солнца выглянули из-за горизонта. Европейские рассветы казались убогими по сравнению с нашими, сирийскими. У нас солнце даже зимой не скупится на лучи, такие насыщенные, вездесущие.

Я обернулась на плач. Парень возраста Иффы сидел на камне, обхватив голову руками. Он был в розовых кроссовках, в кое-где порванных джинсах и нескольких батниках, мешком висящих на нем, в шапке и разных перчатках. Парень раскачивался взад и вперед, и его рыдания были больше похожи на завывания. Его не пустили. Что же он искал там, чего не нашел здесь? Может, там была его семья? А может, все сокровенные мечты? А может, он – сириец, оставшийся без документов, и пути назад ему больше нет?

Этот парень был не один такой потерянный и затравленный. Все мы оказались на необитаемом острове, где наши страдания никто не видит, а крики не слышит, и смертей так много, что и вправду, они становятся всего лишь статистикой.