Изгои

Хлеб пах сыростью и немного плесенью, кое-где он засох и был как сухарь, но его вкус показался мне несравнимым ни с одним из блюд, какие мы ели до войны, – жившие тогда в достатке и незнающие, что такое лишения. Папа отдал почти все Иффе и Джундубу, оставив себе ломтик корки.

Доев, мы тронулись дальше. Вокзал остался позади, позади остался и гул голосов от столпотворения приехавших и уезжавших. Впереди же нас, медленно, но без остановок, кто с сумками, кто с детьми, вереницей шли другие беженцы. Они почти не оглядывались по сторонам, удрученные и уставшие, брели в нужном направлении. Вскоре мы их догнали и стали частью этой толпы, этой стаи. Мы никого не трогали и, точно призраки, шли мимо площадей, зданий, памятников, парков, кафе, мимо спокойной, счастливой в своей безмятежности жизни европейцев. И все же наш вид, кричащий о том, что мы бездомны, наша внешность и наш язык привлекали внимание жителей Македонии. Они в настороженном недоумении провожали взглядом, шедшую мимо них гурьбу.

Пока мы шли, я пыталась запомнить этот город, эту страну. Стремясь в далекую Германию, убегая от своих же страхов, которые не отставали и даже опережали, нам некогда было наслаждаться красотами мест.

Думаю, если мне будет суждено снова побывать в Иордании, Египте, Греции, Македонии, Сербии или Венгрии, и причины визита будут более радужные, все эти страны предстанут передо мной совсем в ином свете. Так же, как человек познает внутренний мир другого человека, и он оказывается совсем другим, потому что восприятие его уже не такое примитивное и поверхностное, оно глубже и многограннее, так и страны эти окажутся иными.

Если страны, в которых мы побывали, – люди, то я узнала их имена и приметила их одежду, но этим и ограничилось наше с ними знакомство.

Я смотрела по сторонам, вглядываясь в улочки, дворы дорогих коттеджей. Мне хотелось подолгу стоять рядом с каждым домом, чтобы запомнить все эти дворики и фасады.

Как-то мы остановились передохнуть, и мой взгляд приковал один дом, стоящий как бы отдельно от стройного ряда других домов. Двухэтажный, не считая мансарды, с маленькими квадратными окнами и балкончиком на втором этаже, где выращивали цветы; с идеально подстриженным газоном во дворе, белоснежными стенами и бордовой крышей, – этот дом вызвал во мне волну приятных воспоминаний. Все остальные дома были похожи на него: тоже с белыми стенами и бордовыми крышами, но от них не веяло уютом и теплом. Глядя на них, не создавалось мучительного, сладостного чувства, будто там ожидает мама, будто весь этот кошмар был наваждением, и я задержалась после прогулки и сейчас, вместо того, чтобы зайти домой, придумываю оправдание своему опозданию.

Этот дом, хоть и не был похож на наш дом в Алеппо,– дом, который сейчас – лишь груда камней, – но он напомнил мне о нем, и воспоминания эти, поблекшие за последнее время, вспыхнули во мне яркими кадрами.

Я до малейших деталей вспомнила лицо мамы: изгиб бровей, сомкнутые губы, большие зеленые глаза, даже морщинки. Плелась за другими, не поднимая головы и не осознавая, куда мы идём, и думала о ней. О ее холодном, даже высокомерном взгляде, который становился таким теплым, когда она глядела на моего брата. О ее стальном, горячем характере, и о том, как она плакала, обнимая меня после очередной бомбежки, как часто она ругалась с моей сестрой, и как всегда целовала ее, когда та засыпала. Я будто снова почувствовала все ее пощечины и все ее объятия.

Незаметно дома начали редеть, людей становилось все меньше, и вскоре город остался позади. Солнце уже склонялась к горизонту, поднялся ветер, и снова запахло холодом. Мы продолжали идти вперед.

– Иффа, ты думаешь о маме? – неожиданно для самой себя спросила я.

Я ожидала, что Иффа опять нервно отмахнется от меня, но она спокойно ответила:

– Да, постоянно.

Она помолчала, потом дрогнувшим голосом добавила:

–Мне ее очень не хватает.

– Как… как ты? Мы с тобой почти не разговариваем.

Иффа посмотрела на меня так, словно не разобрала слов.

– Даже когда мы с тобой разговариваем, – сказала она, – разве… разве мы говорим друг с другом?

– О чем ты? – мне стало вдруг больно и обидно, хотя я до конца не поняла Иффу.

– Разве мы слышим друг друга, Джанан?

– Я слышу тебя.

Иффа грустно улыбнулась и кивнула.

– Я устала, – сказала она мне, а затем, обратившись к папе, добавила: – Уже поздно, может, мы поспим?

Папа взглянул на Бади, и тот кивнул.

– Да, – сказал он, оглядываясь в поисках места, где можно переночевать, – пару часов отдохнем, и, как начнет светлеть, двинемся дальше.

Мы устроились в старом, полуразрушенном доме. На полу валялись сломанные, прогнившие доски, камни, покрышки и всякий другой хлам. В крыше была небольшая дыра, из которой лунный свет проникал внутрь дома, освещая заброшенное жилище. Когда мы уже лежали в тишине, мне было особенно трудно уснуть. Я свернулась от холода в калачик, и разглядывала небо с ярко пылающими звездами, которые были видны из пробоины в крыше.