Изгой

Пауээл мертвым голосом, сказал «Ладно» и повесил трубку. Кивнул Фоггу: «Выводи ее за ворота. Гилац победил». Фогг вышел. Пауэлл скривившись лицом, сморщившись, опустил голову на ладони и сник, глядя в пол перед собой. Плечи старика сильно дергались, он давил руками седую голову, роняя слезы на рукава белого халата. Дед плакал беззвучно, удивляясь, что у него есть еще слезы и какие они сладкие на вкус, открыв глаза и глянув между пальцев, он увидел, что мир вокруг стал черно-белым. На серых стенах висели бесцветные трубы. В футляре, лежавшем, как опрокинутый граненый стакан, страдало натянутое на решетки лицо Волоса, лежал на подносике его погасший глаз. Статуэтка больше не светилась и не дарила огня, который вел Пауэлла, как маяк, последние три десятка лет. Исида и Осирис были сгоревшей лампочкой, серой, с темными разводами, с черной порванной ниточкой внутри, повисшей на контактах. Пауэлл повалился на бок и рыдал, заливая слезами бороду и подушку, выл, дергая тощими ногами, как несчастный ребенок.

ххххххххххххххххххххххххххххххххххххххххххххххххххххх

Мы были снова вдвоем на том самом тротуаре узенькой улочки в приморском городе. Издалека доносилась невнятная музыка из прибрежных кафе, вокруг стояла стена кипарисов и высокой желтой травы. Мы оказались в той точке и секунде, в которой расстались много-много жизней назад, в том августе, когда здешнее море — самое горячее, а ночи теплые, как парное молоко, а запах цветов стоит плотный, как стена.

Это были мы, да не мы. Она заметно повзрослела, это была уже не та юная девочка с электрическими искрами в черных глазах. На ее лице были написаны морщинками, горечью и воспоминаниями много лет и судеб. Я тоже чувствовал себя вынутой из шкафа старой куклой, выцветшей и пыльной.

— Я люблю тебя, я искал тебя все эти годы, не мог успокоиться, век за веком искал — по всем галактикам. Я не могу без тебя, я все променял на этот миг, чтоб вернуть тебя. Я не могу быть счастлив без тебя, позволь мне вернуться к тебе.

Я говорил страстно, твердо, глядя на нее, не переставая восхищаться ее красотой. Она удивительно совпадала с моими самыми идеалистическими представлениями о женской красоте, как будто боги подсмотрели мои сны, нашли ту, которая полностью совпадала с той, что во снах, и привели меня к ней.

Черная смотрела не меня удивленным взглядом, но вместо ожидавшихся мной радости, восхищения или хотя бы интереса, в этих глазах были видны неловкость, даже брезгливость и раздражение:

— Не надо было сюда возвращаться. Не надо было меня искать. Уходи. Ты мне мешаешь. Ты мне не нужен. Я не люблю тебя.

Она стояла и смотрела на меня, как на досадное недоразумение, неприятное воспоминание, а я тупил, остолбенев, вытянув руки по швам, глядя по сторонам, словно в поисках помощи или подсказки, что делать.

Я взял ее за руку, не веря в такой исход, прижал ее ладонь к губам, умоляюще смотрел ей в глаза, целовал — жарко, с остервенением, сжимал ее ладонь своими руками с отчаянием, вымаливая у нее, у вселенной, не знаю еще у кого, чтоб она одумалась. Не прогоняла меня, не отправляла опять туда, в космос…

Она скривила губы, отдернула руку, сказала «Не надо, хватит», отстранилась на шаг от меня и отвернулась. Больше не видно было даже ее глаз, лица, губ. Только черные пышные волосы на фоне высокой золотой травы в свете фонаря. Она решительно пошла прочь по тротуару, удаляясь из светового пятна под фонарным столбом, и, наконец, скрывшись в темноте улицы.

Я сел на корточки, словно, получив крепкий удар в живот, переводя дух, глядя на неровную плоскость асфальта. Сверху со всей дури на меня упала бетонная плита ясного понимания, что на этом все. Казалось, боль запредельно сильна и сейчас убьет, но плита давила с каждой секундой все сильней и больней. Мгновение за мгновением оказывалось, что боль может быть еще и еще острей. Наваливалось понимание, что все сделано правильно, нет ошибок, которые можно устранить и попробовать заново. Все сделано четко и получен четкий результат. Мы не будем вместе, я буду один.

Поднимался по бесчисленным лестничным пролетам вдоль озаряемой снизу багровым огнем шахты, шел ступенька за ступенькой, слыша, как тяжко ухает сердце и ползет кровь по жилам. Темнота изредка освещалась бликами из шахты и в красных расплывчатых пятнах были видны стены с потрескавшейся штукатуркой и надписями, грубо выполненными чьей-то неискушенной рукой при помощи угля и мела. Цифры, буквы, имена и названия давно сгинувших городов, символы в виде фаллосов, могильных крестов, обнаженных женщин.

Вышел из щели у пригорка. Клитор казался погасшим и пыльным. Блеклая трава понуро лежала на черной земле, я спускался, волоча ноги по песку, оставляя длинный ломаный след. Вышел к берегу катившей серые невысокие и небыстрые волны Звездной. На небе опустились низкие серые облака, и за свинцовой массой ползущей воды не было видно противоположный берег. Где-то в бесцветных небесах редко и кратко визжали невидные чайки, волны тихо шурша накатывали, вяло двигая кривую грань серой воды и бледной плоскости песка.