Изгои Рюрикова рода

Смолоду был Иегуда скромен. Как положено честному иудею, свято чтил субботу, жил скромно и сытно, Богом дарованное на показ не выставляя. И всё шло своим чередом, пока не связался Иегуда с тщеславными русскими князьями и любострастными греками. Тут-то и начались безобразия. Иегуда, скромный и обязательный в своей набожности, начал рядиться в шелка и бархаты, увешивать бренное тело блестящими цацками, пристрастился к свирепым жеребцам и любострастным бабам! И это – добродетельный мальчик, привыкший смолоду перемещаться или в носилках, или, если уж не находилось другого выхода, водружался на спину смиренного лошака. Ах, милый мальчик, лишившийся невинности в законном браке, не читавший иных книг, кроме Торы, не знавший иного промысла, кроме честной торговли, ныне тонет в показной роскоши! О, как давно это содеялось! Ещё до злосчастного знакомства с Рюриковичами и их чубатыми воеводами. Иегуда жил скромно, ничем не выделяясь из иудейской общины города. Ну, разве что имел собственную баню, хотя и посещал регулярно общественные термы, устроенные в Тмутаракани ещё приснопамятным князем Мстиславом Владимировичем по образцу Константиновых бань. Но после того как северяне превратили место омовения в грязнейший вертеп пьянства и распутства, Иегуда – слава Всевышнему! – перестал их посещать. Но северный разврат тем не менее поразил его своими язвами. Несметные сокровища потратил Иегуда, чтобы выстроить самый большой в городе дом с большим погребом и садом, а также с упомянутой уже баней. Всё обнесено высокой оградой. Вход в дом преграждают большие чугунные ворота, цена которым – целое состояние. При воротах стоит страж с пикой и огромный цепной пес – вот уж истинно мерзкая тварь! – свирепой северной породы. Хоромы огромные, всем на зависть – с портиком, с пышной колоннадой, с внутренним двором, вымощенным разноцветным камнем. Посреди двора шелестит густой листвой крона старого ореха и испускает прохладные струи фонтан. Виданное ли дело! В мраморный бассейн изливает из кувшина благодатную же влагу мраморный же, голый, не обрезанный, богопротивный грек. Вспомянув о фонтане, а заодно и о любострастной Вельвеле, старик не выдержал, сплюнул в кулак. Путь по коридорам и галереям Иегудина дома казался Цуриэлю нестерпимо длинным. Одно лишь утешало: тучный грек Феоктист проделал более долгий путь. Прежде чем попасть под мраморные своды дома Иегуды, он прошёл через необъятный сад, поднялся по лестнице – вот нестерпимая мука! – и наконец улёгся на кушетке в полутёмном зале – вот за этой вот, расписанной багровыми и синими красками дверью.

Цуриэль просочился в опочивальню Иегуды. Он чихал, он морщился, он водил из стороны в сторону тонким кривым носом, стараясь не дышать глубоко. Как может порядочный, богобоязненный человек выносить такую вонь? По дневному времени, узкие окна кабинета были прикрыты, в помещении царил прохладный сумрак, лишь слегка рассеиваемый светом масляных ламп. Под стройные звуки бубна, кифары и длинной греческой дуды по устланному коврами полу кружились полуобнажённые девы. Цуриэль попытался пересчитать женщин, но, всякий раз, дойдя по пятой, сбивался. Он разозлился ещё больше и стал осматриваться по сторонам в поисках плевательницы. Зачем Иегуде столько женщин? Или надумал он следовать заветам арабского голодранца, что таскался по аравийским городам, смущая людей странными речами? Но пророк аравийских бедняков дозволил человеку иметь четыре жены, а тут их… Эх, ну, словом, больше пяти, но меньше дюжины. А вот и греки! Чрево Феоктиста колеблет неприличный храп. Рядом его волоокие сыновья. Сколько их всего? Никак не менее пяти, но и не более дюжины. И один другого мерзостнее! Ах, греки! Право слово, нет многочисленней народа! И всё им мало! И всё плодятся, подобно насекомым в бородах у северных витязей!

Цуриэль тихо примостился в самом тёмном углу. По-хорошему расположился: зад и спину подпирают ковровые подушки, отлично видны и Феоктист, и его сыновья. Цуриэль поправил на голове тюрбан, освободив из-под его складок заросшие седым волосом уши. Наконец музыка умолкла, женщины одна за другой покинули комнату. Хитроумудрёный грек незамедлительно проснулся, засопел, зашлепал губами. Старый Цуриэль весь обратился в слух.

– Итак, они осквернили синагогу, – голосок Феоктиста был высоким, как у оскоплённого в юношеские годы гаремного долгожителя.

– Я скорблю об этом, – сдержанно отвечал Иегуда.