Ижорский гамбит

В назначенное время ополченцы погрузили на санки свои вещи, приватизированное за время похода имущество, после чего неспешно покинули гостеприимную Суйду. Местные жители возблагодарили Бога, что рать спешила и не стала задерживаться ещё на несколько дней, иначе бы зиму не пережили. Нетронутым осталось только посевное зерно и стадо из шести коров. Однако деревни, дававшие приют во время похода, если они не находились на вражеской территории, освобождались от всех видов податей на будущий год. Так что момент вынужденного разорения был палкой о двух концах.

Стоит заметить, что не всё шло гладко. В Дяглино мы впервые встретились с религиозными фанатиками. Село обороняли садисты и насильники из Польши, под предводительством обезумевшего монаха. За год оккупации они умудрились ополовинить население деревни, замучить и сжечь почти всех мужчин. В построенной кривоватой часовне изувер в рясе нёс слово божье, а после проповедей, под страхом смерти, мерзавцы издевались над женщинами и детьми. Большего запустения мне не приходилось видеть ни в одном месте, даже небо было свинцово-серым из-за туч и казалось, что солнце забыло согревать своими лучами эту землю. Когда-то, читая про жемайтийские сёла Путеники и Юнигенды, где крестоносцы вырезали даже младенцев, я старался представить, что там могло остаться, теперь это можно было увидеть своими глазами.

Когда к одиннадцати часам наша троица вышла к посёлку, Снорька заметил одинокую женщину с вязанкой хвороста за спиной и подъехал к ней. Женщина еле передвигала ноги и останавливалась передохнуть через каждые десять шагов. Пронизывающий ветер буквально валил её с ног.

– Красавица! Немцы есть в деревне?

– Господи! Ангел спустился с небес, – успела произнести женщина и свалилась на снег, потеряв сознание, приняв Снорри, одетого в белую накидку и с такого же цвета попоной на лошади, за посланца свыше.

– Вот тебе раз. – Свей соскочил с лошади и растёр лицо упавшей снегом.

Спустя минуту дяглинка пришла в себя. Снорька отрезал маленький кусочек сала от своего пайка и вложил в рот женщине. Кожа и кости, даже венки видны на исхудавшем лице, и только текущие слёзы из глаз, говорили – в теле ещё теплится жизнь. Хурстут[24] был перепачкан кровью и аккуратно зашит в нескольких местах. Видимо, носовое кровотечение было частым, раз заштопать порванную одежду времени хватило, а отстирать – уже нет.

– Как звать тебя? – спросил я у женщины, давая ей таблетку глюкозы. – Разжуй и проглоти, это придаст сил.

– Suuгŏt (спасибо), – прозвучало в ответ на странной смеси финно-угорского языка. Специалист бы опознал явную примесь ижорского диалекта, но Снорька разговаривал с ней довольно бойко.

Разжевав сладкую таблетку глюкозы, женщина окончательно пришла в себя. Звали её Лауха какая-то. Снорри так и не смог пояснить её полное имя, сказав, что дано оно по названию зверушки с мягкой шерсткой, о котором свей только слышал, но никогда не видел, да и понимает он её с пятого на десятое. Девушке было восемнадцать лет, дом, где она жила, находился на окраине, и кроме матери и старшей сестры никого в живых не осталось. Я начертил на снегу крест и ткнул в рисунок кончиком сабли, попытался узнать, где обитает неприятель, прося объяснить хотя бы жестами.

– Христос! – произнесла Лауха с ненавистью и показала рукой в сторону деревни.

Збигнев из Бжезинска доедал свою похлёбку из сваренного зайца, обмакивая сухарь в варево. По плохо выбритому подбородку текли слюни, но это нисколько не беспокоило монаха. Перед ним на коленях стояла маленькая девочка, голодными глазами посматривавшая на еду, и просила на своём языке оставить хотя бы одну косточку.

– Жрать хочешь? Читай молитву, тварь! – прохрипел Збигнев и закашлялся, супчик попал не в то горло.

Девочка не поняла польскую речь, но решила, что от неё хотят того, что монах совершил с её сестрой. Ребёнок покорно приподнял рубаху и уткнулся головой в земляной пол, посыпанной соломой.

– Кхе! Кхе! Такая молитва тоже пойдёт. – Изувер утёр рукавом грязный рот и встал из-за стола, трогая рясу ниже пояса. – Буду отпускать тебе грехи.

Караульных в деревне не было, оккупанты сидели по избам, наслаждаясь своей властью. Лауха проводила нас до своего дома, показала один палец, а затем поднесла второй, изображая крест.

Парамон остался с лошадьми, а мы со Снорькой отправились воздавать по заслугам. Первого поляка свей удавил, пока тот спал на лавке. Гадёныш даже крикнуть не успел, когда Стурлассон схватил его за горло, только ножками короткими засучил да лужу под себя пустил.

– Не дёргайся. Многое я в своей жизни повидал, сам зло творил, но чтоб такое… Лауха, он твой.

Девушка подошла к лавке, пристально посмотрела на труп, зачерпнула земли с пола и с силой затолкнула комок в раскрытый рот насильника.

– Там, – девушка показала пальцем вверх, – он не сможет ничего сказать.