Изъято при обыске. Полвека спустя.

Когда он идет на кухню, чтобы готовить еду, мать заставляет его, вместо передника, которого у них нет почему-то, надевать, поверх джинсов, свою старую юбку. Она едва доходит ему до колен и застегивается сзади на большую пуговицу. В этой юбке он выглядит нелепо, морщится и кривится, но не перечит матери. Мне кажется, она умышленно его унижает, чтобы держать в повиновении. И теперь, когда она отчитывала его за то, что он, не спросив у нее разрешения, пригласил меня приехать к ним, он стоял перед ней, понурив голову, как провинившийся подросток, с выражением отчаяния на лице, широко расставив руки и растопырив пальцы, будто огромная заведенная кукла, у которой вдруг кончился завод. Мне хотелось заступиться за него, но я понимала: этого не следует делать. Я побуду у них и уйду, а он останется с нею. А она, рассвирипев, на нем же сорвет свое зло. Я промолчала.

Одно время им по хозяйству помогала какая-то девушка, студентка технического университета. Но, защитив диплом, она вышла замуж и уехала вместе с мужем из Магнитки. У Розы, которая по-прежнему получает повышенную пенсию как инвалид I группы, была возможность найти замену этой помощнице, но она, хозяйка квартиры, почему-то не торопится сделать это, лишь усиливая давление на безотказного сына, оправдывая свой деспотизм тем, что больна.

Но я думаю теперь: в тот день недовольна она была не тем, что он что-то упустил из вида, а тем, что стал, по ее мнению, слишком тепло ко мне относиться. Ревновать она его начала ко мне. Совсем спятила. Зависть. Теперь еще и ревность. Предотвратить то, что она, ведомая этими злобными чувствами, могла мне преподнести, к сожалению, не имела я возможности.

В мой адрес было вот еще что сказано.

— Вчера приходила ко мне приятельница из соседнего дома. Она обеспечивает нас зеленью: зеленым луком, укропом, петрушкой... Видела, наверно, весь подоконник на кухне завален. Она также бывшая учительница. Мы с ней проболтали до 11 часов вечера. Она не спешила уходить, ей же не надо, как тебе, ехать ни в трамвае, ни в автобусе. — Я вышла из-за стола, намереваясь уйти, думая при этом: «О чем же вы с нею целый вечер болтали? Промывали косточки, наверно, старым твоим подружкам...» Видя, что сумела задеть меня за живое, но не желая отпускать так быстро, она продолжила уже другим, жалобным, извиняющимся тоном:

— Потом я долго не могла уснуть, в общем... Да сиди ты, куда торопишься! — И вдруг как закричит: — Дмитрий! — Он находился уже на кухне или в ванной комнате, услышал, конечно, ее вопли, но не поспешил откликнуться, обижаясь на мать за то, что она унизила его при мне. И она орала изо всех сил и до тех пор, пока он не явился и не предстал перед ней, как лист перед травой.

— Стирку, — заявила она, успокоившись, — перенесем на завтра. А сейчас попируем. Порежь один помидор и принеси его нам с Валей. А ты, — обратилась она ко мне, — хоть пробовала, какие на вкус эти «ягодки»?

— Нет, — ответила я. — Еще не успела. Но это и так видно.

Я осталась, понимая, что она предлагает мне мир. Но мир ей был нужен на ее условиях. И она сказала мне:

— Пока Дима на кухне будет возиться, ты возьми тряпку и вытри подоконник и стол.

Таких поручений мне она еще не давала. Я, конечно, когда приходила, помогала Дмитрию на кухне: и посуду мыла, и овощи резала для салатов, и бутерброды делала, но все это по своей воле, а не по Розиному приказу. Но Дима чаще всего отказывался от моей помощи, заявляя:

— Я сам справлюсь!