Изюм из булки. Том 1

Горе сплотило советский народ не на шутку – больным разрешили посмотреть похороны Генсека вместе со здоровыми. Длительное прослушивание Шопена благотворно повлияло на психов, но не на персонал. Когда лафет тронулся от Колонного зала, медсестры заплакали; когда загудели гудки заводов, старшая медсестра выла уже в голос.

Вдруг со стула встал пациент Волков. Молча подошел к телевизору и резко выключил звук. В больничном холле настала тишина (старшая медсестра от неожиданности тоже перестала выть).

Пациент Волков послушал тишину, удовлетворенно кивнул, вернул звук и сам вернулся на место.

– Зачем ты это сделал? – спросил его любознательный психиатр Бильжо.

– Я хотел понять, за окнами это гудит или в телевизоре, – ответил Волков.

Нормальный человек!

Наказание

Об этих днях сохранилось много баек. Одну рассказал мне композитор Сергей Шустицкий…

Его закадычный дружок весь застой напролет собирал публикации о дорогом Леониде Ильиче. Скажет ли Леонид Ильич речь на пленуме ЦК, обратится ли к работникам мелиорации, примет ли по большой нужде товарища Юмжангийна Цеденбала, – все тот друг из газеты вырежет и в папочку положит. А потом читает, иной раз и вслух приятелям. То ли изощренная антисоветчина, то ли разновидность мазохизма – компетентные органы разобраться так и не успели…

И вот – ноябрь 82-го, юный Шустицкий уходит в армию из города на Неве и созывает друзей на проводы, а приятель, коллекционер идиотизма, извиняется: приехать не может, должен проститься с Леонидом Ильичом…

Дособирать коллекцию.

Поскольку о том, чтобы не проводить Брежнева, не могло быть и речи, а дружба тоже дело святое, Шустицкий решил пойти в армию на пару дней позже, а заодно, до кучи, проститься с Леонидом Ильичом (когда все равно идешь в армию, с кем только заодно не простишься).

Уже не чересчур трезвый, Шустик прибыл в хмурую столицу нашей Родины; продолжение последовало немедленно, и когда через день они с приятелем отправились в Колонный зал, выносить можно было уже их самих.

Приятель имел твердое намерение почитать над гробом из коллекции, но Шустик его отговорил.

Отстояв на холодке очередь скорбящих (свезенных по разнарядке с учреждений), друзья-добровольцы вошли наконец в траурное помещение. Там играла приятная музыка, причем не фонограмма, а вживую.

Шустик, сам профессиональный музыкант, от этого невероятно оживился и завертел головой, и увидел в глубине небольшой оркестр, а во главе оркестра – дирижера, своего товарища по музучилищу.

– Володя-я! – радостно закричал Шустик. – Приве-ет!

И замахал руками, и прямо из очереди к генсекову телу полез обниматься с дирижером. Напарнику еле удалось его перехватить – и еще долго потом он объяснял скрутившим Шустика гэбешникам, что это не чужеродная провокация, а честное родимое пьянство.

Но Шустицкому, по выходе от тела, друг заявил строго:

– Ты наказан. Я не возьму тебя на похороны.

И не взял!

И наказанный Шустик пропустил главную метафору эпохи застоя – он не увидел, как гроб с Генсеком сорвался напоследок с веревок и на глазах у планеты с грохотом обрушился в яму.

Гигант

Лучшую «отходную» Брежневу соорудила, говорят, многотиражка Ленинградского мясокомбината.

На всю полосу, в черной рамке, красовался парадный портрет Генсека с наградами до пупа, а сверху, без лишних слов, сияло название газеты: «Мясной гигант».

Продолжение следует

На дворе стояли унылые времена последнего «совка» – что-то андроповско-черненковское… N. ехал тряским небыстрым автобусом из Ростова в Горловку, уснул, проснулся и увидел нечто, от чего похолодел сладким холодом. На окраине Горловки, на жилом доме огромными буквами было написано: «Победа коммунизма невозможна».

Несколько секунд N. пребывал в сладком обмороке, потом очнулся и вчитался в окончание фразы: «…невозможна без электрификации».

И подпись основоположника.

Ну слава богу.

Желание быть испанцем

Шел восемьдесят четвертый год.

Я торчал как вкопанный перед зданием ТАСС на Тверском бульваре. В просторных окнах-витринах светилась официальная фотохроника. На центральной фотографии, на Соборной площади в Кремле, строго анфас, плечом к плечу, стояли король Испании Хуан Карлос и товарищ Черненко.

Рядом со стройным Хуаном Карлосом стояла прекрасная королева София – возле товарища Черненко имелась супруга. Руки супруги товарища Черненко цепко держали сумочку типа ридикюль. Но бог с нею, с сумочкой: лица!

Два – и два других рядом.

Меня охватил антропологический ужас.

Я не был диссидентом, я был читатель «Литературки», тихий либерал советского покроя, но этот контраст поразил меня в самое сердце. Я вдруг ощутил страшный стыд за то, что меня, мою страну представляют – эти, а не те.

В одну секунду я стал антисоветчиком – по эстетическим соображениям.

Мало выпил…

В том же восемьдесят четвертом я сдуру увязался за приятелями на Кавказ. Горная романтика… Фишт, Пшехасу… Как я вернулся оттуда живой, до сих пор понять не могу. Зачем-то перешли пешком перевал Кутх, – причем я даже спортом никогда не занимался! Один идиотский молодежный энтузиазм…