Изюм из булки. Том 1

Сегодня, с высоты знания предмета, я думаю, что обвинение в плагиате было не по адресу. Наш гимнописец, скорее всего, не читал ни Раймона Кено, ни даже собственный текст в журнале «Аврора». Сварганил все это какой-нибудь бойкий литературный негр с михалковских плантаций…

Хмара вернул мне мой листок и сказал:

– Замечательно.

Я спросил: как насчет того, чтобы это напечатать? Павел Феликсович посмотрел на меня, как на тяжелобольного, и сказал:

– Виктор! Это Михалков.

Я сказал: ну и что?

Хмара посмотрел на меня так, как будто я только что на его глазах, с рожками на плоской голове, вышел из летающей тарелки.

– Вы молодой человек, – задумчиво обронил Павел Феликсович, – у вас все только начинается…

Сказавши это, Хмара замолчал, но отчего-то я понял его в том смысле, что если произведение будет напечатано, у меня тут же все и закончится. За окном стоял восемьдесят четвертый год. Не вполне оруэлловский, но все же.

В общем, конечно, я нарывался – и не исключено, что нарвался бы, но тут случилась перестройка. Яд, накопленный мною к двадцати восьми годам, понадобился аптеке, и меня начали помаленьку публиковать…

«Забавная история…»

За двухстраничный рассказ на радио платили двадцать рублей – отличные деньги, по советским временам! На бойком отхожем промысле промышляли стаи юмористов.

Игорь Иртеньев каждое воскресенье, с утра, не приходя в сознание, шарашил пару-тройку «радийных» рассказов, после чего целую неделю бесплатно писал стихи, впоследствии сделавшие его классиком.

Такое соотношение труда и заработной платы мне очень нравилось, но протиснуться в советский эфир я так и не сумел, хотя формула успеха была раскрыта, по знакомству, Львом Новоженовым.

– «Радийный» рассказ, – учил он, – это забавная история, приключившаяся с хорошим человеком…

Засим следовал пояснительный список запретов.

Нельзя было писать рассказ про старушку: среди слушателей имелись старушки, и они могли обидеться. Среди слушателей также имелись: военные, рабочие, колхозники, учителя, врачи, горожане, селяне, местные, приезжие… И все они могли обидеться!

Хорошему человеку, с которым приключилась забавная история, надлежало быть просто хорошим человеком, палка-палка-огуречик, без социального наполнения. В идеале, следовало избегать какого бы то ни было смысла вообще. Что же до смыслов политических – тут все было заминировано по периметру!

– На нашей полосе, – инструктировал Павел Хмара, – ни в каком контексте не могут появиться слова: «Андропов», «тюрьма», «КПСС»…

Черт возьми. А такие смешные слова!

Светлый путь

Иногда, впрочем, цензурный бетон давал течь в самых неожиданных местах.

На исходе брежневской эпохи в газете «Вечерний Киев», среди невинной юмористической ерунды, был напечатан многотысячным тиражом афоризм Владимира Голобородько: «Прошел путь от спермы до фельдмаршала».

Через неделю Голобородько выгнали из партии.

Для усиления комического эффекта судьба позаботилась, чтобы его звали – Владимир Ильич.

Градация времен деградации

На рабочем столе у предшественника Хмары, Ильи Суслова, заведовавшего полосой сатиры и юмора «Литгазеты» в ее лучшие годы, лежали три папки с текстами.

На первой было написано «Может быть».

На второй – «Никогда».

На третьей – «Что вы, вообще никогда!».

Самые отменные тексты, разумеется, находились в третьей папке…

Фамильные драгоценности

Илья Суслов и К° вообще любили играть с огнем.

Как-то раз (наверное, в память о записных книжках Ильфа) в «Клубе 12 стульев» объявили внутриредакционный конкурс на лучшую фамилию. Ветер легенды донес до меня две из них.

Серебряную медаль взял индейский вождь Неистребимый Коган. А первое место занял – Пал Палыч Смертью-Храбрых!

Спустя пару эпох

…по редакции журнала «Итоги» (лучшего журнала свободных девяностых) пронеслась эпидемия, виной которой стал поэт и эссеист Лев Рубинштейн: в небольшую, но беспрецедентную голову Льва Семеновича пришла фамилия чеченского террориста – Ушат Помоев!

В результате, в течение пяти минут, коллективным мозгом редакции была рождена такая «новость дня»: