Излишняя виртуозность

— Были не те — станут те! Да ты и сам пылью покрылся! Ходи веселей! Мы тут такое с тобой раскочегарим — небу станет жарко!

Ну, ясно. Раскочегаривание — это его профессия. Много чего раскочегарил... много. Я вздохнул. Теперь я думаю: может, Поцелуев потому и угас, что не нашел в нас должной поддержки? Только скепсис, издевки...

Поцелуев решительно снял трубку с одного из девяти телефонов на столике.

— Аглая Дмитриевна? — официально-враждебно. — Сейчас к вам придёт гений... Знаю-знаю, что у вас своих гениев навалом, да только вот по результатам этого не видно!

Вражда, вражда. Ну и дела! Разве кто-то раньше мог себе позволить с ним враждовать? Пол закачался под ногами. Последняя надежда — заработать деньги и поесть — была связана именно с этим человеком, грубым и малообразованным; а эта вроде бы интеллигентная Аглая Дмитриевна отберёт мои пирожки себе. Голова кружилась — то ли от голода, то ли от волнения. Всё рушилось!

— Тема? «Проблемы женщин в наши дни»! Да, не производство тракторов, а проблемы женщин! Всё! — Поцелуев швырнул трубку. — Они у меня тут попляшут!

А «музыку» должен написать я.

Аглая Дмитриевна была, как я и предполагал, тучной, громкой на фоне придавленных окурков и в окружении единомышленников, решившихся (когда это стало безопасно) дать бой варягам, присылаемым «оттуда», грубо вмешивающимся в искусство (а заодно и в гонорар).

Я вяло реагировал на возмущённые восклицания. И, в общем-то, был с ними согласен: никаких проблем у женщин нет, всё это выдумки партийцев, прикинувшихся (когда прижало) ангелами. Всё верно. На той степени откровенности, на какую решится Поцелуев — да и они, кстати, тоже, — говорить об этом бессмысленно: всё ложь. Но Поцелуеву надо удержать власть, этим — её захватить (обнаглели!), а я — граната, перебрасываемая туда-сюда. На чьей территории взорвусь? И на той и на этой — с одинаковым удовольствием: ненавижу обоих. Этих даже больше! Пригрелись! И как осмелели!.. Жаль только, этого не видно в сигаретном дыму. Все, абсолютно все пригрелись — и правые, и левые (судя по количеству окурков, и эти не бедны), — только я ни с этими, ни с теми, как обычно, сир и одинок. Вернулся к Поцелуеву.

— Ах, у них нет проблем? Так они у них будут! — Поцелуев воинственно схватился за другой телефон.

— Звоните... буду дома. — Я вышел.

Процесс захвата власти Аглаями Дмитриевнами (обоих полов) я себе ясно представлял: они меня даже в моём любимом издательстве довели до слёз и рукоприкладства!

А Поцелуев, как ни странно, меня любил — тем довольно большим остатком души, что не вмещался в постановления и инструкции; главное, что душа была. Мог вдруг полюбить вопреки инструкции, а эти — против своей инструкции — не полюбят никогда! Так кто же хуже? Я понимал, что мне с моими мыслями — крышка, потому как всё сейчас двигается в аккурат против первых. Что же делать? Писать модные детективы? «Тайна мусоропровода», «Две головы профессора Морозова»? Не потяну! И вовсе не из снобизма: гораздо больше ненавижу претензии на высокую заумь. В ней можно надменно просуществовать всю жизнь, но никто из земных не посягнет на «высокое». Вот наш главный мыслитель, Огородцев, задумчиво курит на обложке брошюры, выставленной за стёклами всех ларьков. Никто и не подумает прочитать, но все поучительно понимают: судя по втянутым щекам, по глубине затяжки — мыслит о вечном. Такие головы тоже нужны: они думают, мы отдыхаем. Идти в этот туман стыдней, чем в халтуру, поэтому я халтурой не брезгую: там все в открытую. Но и для этого, надо признать, не то имею устройство головы! Поначалу нравится — и сыщик симпатичный, циник и бабник, и люди живые, но в конце — обязательно, обязательно! — должна быть залимонена такая глупость, которая требует чего-то особенного. Загадка эта неразрешима. То ли глупость демократична? То ли все это — для радости читателя: надо же, а я-то сразу догадался! Ох, трудно! Придумаю глупость — озолочусь!

А пока — пирожка бы! Может, взять себе псевдоним: Жуйветер? Или — Жуйснег? Напечатаю объявление: «Сдам квартиру с бутербродом на два месяца»? А самому где жить? «Сдам квартиру без бутерброда на один месяц»?

Пёс меня встречает своими объятиями, горячо дышит, принюхивается: не ел ли я чего без него? Не ел, не ел. Отвали.

Снова сидеть за письменным столом, срывать с рукописей скрепки, как эполеты, складывать листочки в архив? Кто узнает о них? Даже КГБ теперь не заинтересуется.

Луша, которая комсомольской активисткой возила меня по захолустью, «встречая» меня с доярками и шоферами, словно провалилась куда-то. По слухам — «взлетала». Я не знал ещё тогда, что через полтора года встречу её в самом соку, в зените славы.

И всё-таки не был я тёпой-растелёпой, соображал, как надо повернуть, где у ключа бородка, а где уступ; знал ловкий набор неловкостей — трогательных, вызывающих сочувствие. Сообразим, разберёмся... но как? Примыкать к стройным рядам «душимых», тех, кого раньше «душили», а теперь — их черёд? Как-то неохота. И так ли уж меня душили: пил, как лошадь, через день?