Излишняя виртуозность

Ляля рванулась. Я схватил её. Теперь уже в комнате мокрый встрёпанный ёж жадно доглатывал змею: поднимал её толстое блестящее тело, яростно тряс, заставляя исторгнуть яд, который слаще мёда. Змея ещё мощно билась, ёж всё глубже заглатывал её, но они уже умерли. Все!

Ляля вдруг рванулась.

— К-куда?!

«...Ежик, ни головы, ни ножек!» Впрочем, ножки обнаружились — длинные, гладкие!

— Можно, я надену трусы?

— Нельзя!

Проснулся я в темноте от какого-то щелчка. Ляля, стоя надо мной, защёлкнула замочек лифчика на животе и, перекручиваясь всем телом, перегоняла мешочки вперёд и вверх, к месту их наполнения.

— Куда-а? — нагло развалясь, рявкнул я.

Она, не оборачиваясь, вышла. Я выскочил на улицу. Она шла по шоссе, и её, как по заказу, догонял мощный БелАЗ. Он навис над ней мощной холкой, дрожал. Тускло горел глаз кабины. Она что-то говорила ему, поставив сапожок на подножку. Мелькнуло бедро — и он поглотил её. Я остался. Холмы тонко, по краю, краснели. Некоторое время, пока жизнь вокруг ещё не проснулась, я ходил по горам и рыдал. Пока есть время и силы, почему бы не порыдать? Немало всего пережито, немало горького наверняка еще предстоит — уж отрыдать, раз выпала такая возможность, за всё! В самый кульминационный момент где-то зарыдал осёл — и я засмеялся. Пока жизнь дарит такие подарки, жить можно!

Камиль спал на помосте, ветерок слегка теребил полы его плаща. Зачем будить? Человек исполнил свой долг, теперь отдыхает!

На остановке почему-то оказалось много красивых, нарядных веселых людей с букетами в руках. Откуда — ведь вокруг пустота? В общем, глядя на них, оставалось сделать вывод, что я тоже отлично отдохнул!

Вышел в центре и гулял по городу — вдыхая, прощаясь. Розоватый низкий кизячный дымок, журчание арыков, поскребывание скрюченных листьев по засохшей глине. Из двери с надписью «Библиотека» вдруг выскочила, бекая, толпа баранов. Я захохотал. Да, пока жизнь делает такие сюрпризы, я жив.

Неожиданно я нашёл Шкапный переулок — сколько искал! Отец жил здесь в двадцатые годы, спасаясь от голода! Поймал однажды в арыке сома. А вот и сом! Как был — в одежде, в штиблетах — кинулся в арык, боролся с сомом. Ну всё — до следующего раза! Пошёл.

Потом я ехал в прохладном метро, внимательно вслушиваясь в объявления остановок: «...Тинчлик бекета!» Незнакомые (знакомые?) сочетания звуков шевелили в душе какие-то тайные силы.

Квартира оказалась пустой. Вот это да! Некоторое время я метался, осматривая вещи, — всё вроде на месте... Когда я, измученный переживаниями, уснул, дверь шумно распахнулась, вошли они — и Артур с ними! «Ну, здравствуй, дедушка Мороз!» Мы обнялись. Артур, как и положено провинциальным интеллигентам-диссидентам, был в бороде. Радостно обнимаясь, мы ждали такой же радости от окружающих, но не дождались. Все были какие-то почерневшие, грязные, включая Лялю. На запястье Артура я вдруг заметил ожоговый пузырь. Откуда они? Как рассказал Артур (тоже, конспиратор!), — с горящей скважины Амалык, загоревшейся после взрыва. Весь мир уже об этом гудит, а тут — молчок!

Я вскользь доложил Моте об итогах: окончательном исчезновении Османова. Мотя выслушал меня с усталым высокомерием: когда этот рвач-неудачник наконец угомонится? У него на примете уже имелось что-то получше...

Артур явился провожать нас, спрятанный в азиатском костюме, как легендарный Лоуренс Аравийский, причем в женском, с паранджой на лице. Но то явно была уже не конспирация, а шутка. Артур передал свои диссидентские обязанности Моте и теперь веселился, а тот нёс их далее с поднятой головой.

В скором времени в центральном «Огоньке» появились фотографии взрыва на скважине Амалык: скрюченные, сплетённые вышки растаскивают танками... В местной печати помещать такие снимки было ещё опасно, а в центральной — можно и даже нужно. В таких тонкостях Мотя разбирался. Под фотографиями он мужественно поставил свою фамилию, но, судя по профессионализму, снимала Ляля, решив, видимо, с этого момента вкладывать свои таланты в него, а не в меня. И правильно. Мотя рос, как гриб, став известным мрачнюгой-политологом, и странно: чем мрачней были его предсказания, тем больше обожали его. И просто млели — а ведь он предсказывал разруху и голод! Как он сам не боялся себя? — удивлялся я, но, вглядываясь в телевизор, сообразил: ...э-э-э, да на нём зарубежные шмотки и стенка за спиной, тоже зарубежная... мрачные предсказания его не коснутся — отсюда и решительность...

Но тогда я всего этого ещё не знал. Тогда я долго стоял на площадке. Мы как-то сразу въехали в зиму. Помню, когда ехали туда, по солнечной пустыне бежали розовые верблюды. Их пустые горбы, как чехлы, колыхались в такт бегу слева направо. «Странно... и горб, оказывается, может не стоять!» Смеялись. Куда всё ушло? Сейчас верблюды стояли как неподвижные сугробы, с их носов свисали сосульки... Стукнула дверь. Появился солдат с погонами КГБ. Опять они! Появилась Ляля. Когда курит один, ещё терпимо, но когда двое... я ушёл в купе.