Излишняя виртуозность

Я рывком забрался на полку. Неподвижно лежал. Видение: Ляля, смуглая от солнца, ставшая азиаткой, стоит в мраморном холле «ответственных работников». «Ну как?» «Отлично. Получила уже несколько неприличных предложений». Я поднёс к её носу кулак — она жадно втянула запах... Счастливые времена!

Вернулась полностью скурившаяся с солдатом Ляля, молча легла. Сквозь сон лязгнули буфера. Мы подняли головы, как кобры, бесшумно спрыгнули. Нас кидало от стенки к стенке, хотя поезд стоял.

Мы толкнулись в тёмную дверь и опустились, как в прорубь. В какой-то подсобке за магазином, где стена дрожала от моторчика, дрожали и мы. Всё! Слиплись, смёрзлись с ней самым ценным на свете веществом. Всё! — она с шелестом отодралась. «Всё, всё, всё!» — оттолкнулась ладонью. Исчезла в темноте. У главного входа в магазин какие-то молодцы в пахучих тулупах отволтузили меня кольями. Быстро и четко. Колья жужжали — каждый, как отдельная пчела, тело звенело. И за бывшие грехи, и за последующие. И все это заняло не больше минуты. Всё, всё, всё! Богатырское вам спасибо!

И уже на бегу — ликующая мысль: наверное, я в России! Только что пересек границу, судя по активности приёма и по отдельным выкрикам принимающих. Отлично!

Следующий кадр: за обледеневшим стеклом киоска в огромном количестве сочинения столь модного на Западе и не потребляемого в глубинке интеллектуала Огородцева. Вдумчиво курит, глубоко затягивается. А вот курит он зря!

Успел впрыгнуть в вагон. В туалете, который даже не закрывался по случаю столь мелкого полустанка, умылся холодной водою, вернулся в купе.

Заскрежетав, поезд тронулся. Мы долго лежали молча.

— Чего ты там трясёшься? — прошептала она. — Градусник стряхиваешь?

— Да нет. Ручку. Паста засохла.

Я почувствовал, что она улыбается.

Ноги принцесс

Вот почему я трясся, встретив теперь Мотю на пароме!

— А Лялька где?

— Да в Копенгагене меня ждёт: какая-то выставка!

Надо же, как разметало семью.

— А когда Копенгаген?

— Скоро будем, — как-то очень равнодушно ответил Мотя, настолько обрыдли ему эти копенгагены! Вот тогда-то я и почувствовал, что не так уж спокоен, но, к счастью, меня окликнул другой знакомый, Веня Надратский, друг молодости! Помню, как мы потешались над его фамилией — Надратский, и надо сказать, он полностью оправдывал её. И всё-таки стал гениальным физиком, лучшим в мире специалистом по измерению плазмы: где надо измерить плазму, — тут он. Если вам понадобится измерить плазму, — сразу к нему.

А когда-то мы — большая компания будущих гигантов, — теснились в крохотной угарной избушке под трамплином в Кавголово, нашей лыжной столице. Прямо над головами нарастал шорох съезжающего лыжника, резкий обрыв звука — и мы немедленно выпивали. Печка обдавала угаром, что вместе с алкоголем давало удивительные сочетания.

— А печку помнишь?

— Ну а как же?

Во время разговора Веня приосанился — положение обязывает! Завел солидный разговор:

— Скажите, а как вы, писатели, живёте теперь, в эпоху этого вопиющего безобразия? Наука тоже загибается, но у нас хоть есть прикладные сферы.

— Ну... я тоже... прикладываюсь! — я обвёл рукой впечатляющую обстановку салона корабля, где мы встретились.

Правда, уверенности, что «приложусь», не было никакой, более того, Ляля мне сразу мрачно предсказала проколы во всех моих халтурах!

— На пене может подняться только Мотя, а ты не взойдёшь: тяжел!

Очень хотелось съязвить, что ей-то уже доподлинно известно, кто из нас тяжелей — я или Мотя. Не сказал. Теперь жалею!

Ни с того ни с сего с неожиданной для себя откровенностью и волнением я стал рассказывать Вене об Османове-Зазубрине. Не может быть, чтобы я из-за Османова так разволновался... что-то тут не то! И Веня вслед за мной завёлся (может быть, дело в неблагоприятном влиянии паров алкоголя?). А дело в том, что он знал буквально всё — печатное и непечатное — обо всех периодах нашей истории. И когда запрещали говорить правду о гражданской войне, Веня у себя в физтехе устраивал исторические семинары об Отечественной войне 12-го года: уланы, генерал-аншефы так от зубов его и отскакивали. Кегебисты его института знали, что запрещено, но не знали, что делать с этими лекциями. Такой объём информации на них обрушивался, что ни один компьютер такого количества знаний не мог отсортировать: что вредно, а что полезно, что можно, а что нельзя.

Так что сообщением о Зазубрине-Османове он тоже заинтересовался.

— Такие случаи описаны в XII веке. Замена души называются. У Османовых, хоть у азиатов это редкость, детей своих не было, а тут... этот. Вправили ему душу, думаю, кого-нибудь из их далёких знаменитых предков. Вспомнил, как это делается. — Веня всё более вдохновлялся, и некоторые из близсидящих стали меньше пить и прислушивались к разговору. — Нужно, чтобы в этот момент первая душа ослаблена была, еле держалась... Ты говоришь, тонул он? Вот именно! Вот тогда-то, в этот момент, душу ему и подменили!