Изменницы

Мысли у меня в голове путались и не давали мне уснуть, поэтому я тихонько выбралась из спальни и прокралась по лестнице, чтобы подслушать, о чем говорят внизу.

Левина рассказывала о каком-то Берне и о том, как он «кружит» вокруг нее. Интересно, имел ли ее рассказ какое-то отношение к рисункам, которые я нашла в тот день. Ужасные изображения сжигаемых заживо людей, такие яркие, что я как будто слышала их крики. Я сидела на мессе, пряча рисунки под одеждой, словно любовные письма, и шуршание бумаги напоминало мне о том, как сильно я ненавижу религию, которая одобряет подобные вещи. Потом мы с Левиной пошли к реке, привязали к свитку камень, бросили его в воду и смотрели, как страшные бумаги тонут.

– По-вашему, Кэтрин грозит большая опасность? – спросил Стоукс.

– По-моему, вряд ли. Все изменилось, – ответила Левина. – Не похоже, чтобы…

– Вспомните Джейн, – возразила Maman.

Я пыталась вызвать в памяти то время, когда мы не боялись. Вспоминала давно прошедшие дни в Брадгейте, лето, когда я училась доить корову – мои пальчики на теплом, выпуклом вымени. Если закрыть глаза, можно представить и радость от первой струйки теплого парного молока. Сколько мне тогда было – семь, восемь? Точно я не помнила, но те дни были похожи на Райский сад перед Грехопадением.

Кэтрин была с нами уже несколько дней, но сама на себя не похожа. Сидела, поджав под себя ноги, обхватив себя руками, и смотрела в окно. Она не отходила от Юноны, льнула к ней, как будто та – спасительная доска в штормовом океане. Юнона листала книгу с гравюрами. Изо всех сил стараясь отвлечь Кэтрин, она показывала ей изображения мифологических существ, правда, безуспешно.

– Где твой брат? – шепотом спросила ее Кэтрин. – Почему он не приехал?

– Китти, он не может. Ради нашей семьи и ради мамы он должен оставаться при дворе. Ты ведь знаешь, – ответила Юнона.

Раннее утро; мы собрались в комнатах Maman – лица у всех сонные, под глазами темные круги: последние дни нам всем не спалось. Maman и Левина склонились друг к другу у камина и о чем-то тихо переговаривались.

– Никогда не знаешь, что произойдет после смерти монарха, – часто повторяла Maman.

Помню, когда умер мой кузен, молодой король Эдуард, вся наша семья пребывала в состоянии какого-то помешательства, потому что он назначил своей преемницей Джейн. Меня оставили в Брадгейте одну с няней, и я старалась понять, почему, когда мы росли, никто не заикался о том, что Джейн когда-нибудь станет королевой. Тогда я еще не понимала значения кровных уз, которые соединяют семьи, – толика тюдоровской крови способна вознести человека на престол, хочет он того или нет. Сейчас мне было известно гораздо больше.

Я села на скамью у окна рядом с сестрой и стала смотреть наружу; дорожки покрыты инеем, на ветках ледяные узоры, лужайки накрыты снежной шубой. Дальше лежит озеро, окутанное туманом, а небо над ним белое, сливается с водой. Скоро канун Рождества; нам предстоит много недель питаться одной соленой рыбой. В этом году нас ждет суровое Рождество. Одинокий олень ударил копытом по мерзлой земле, принюхиваясь, словно ища под снегом что-то съедобное. Кроме него, вокруг не видно ни одного живого существа, хотя за окном я вижу цепочку крошечных следов – видимо, там прыгала какая-то птичка. Напомнила себе рассыпать за окном семена.

Я чувствовала, как Кэтрин слегка напряглась, она подтянула колени к груди и сидела с потерянным видом. Я следила за ее взглядом и видела, что к дому в утреннем тумане приближалась неясная тень. Это был одинокий всадник.

– Кто-то едет, – сказала я. – Наверное, глашатай или гость.

Marxian послала к двери дворецкого. Мы стояли у окна и смотрели, как приехавший спешивается, и старались разглядеть его лицо.

– Гертфорд, – прошептала Кэтрин, и я заметила, что она немного ожила и стала похожа на себя прежнюю.

Мужчина был завернут в объемную накидку и стоял к нам спиной; невозможно было понять, кто это.

– Нет, Китти, я так не думаю, – возразила Юнона. – Я бы узнала его коня.

Я видела, что Кэтрин снова сникла. Мы наблюдали за тем, как дворецкий приветствует гостя. И я наконец поняла, что к нам приехал один из глашатаев.

– Новости, – сказала Maman.

Дворецкий медленно вернулся к двери с какой-то бумагой в руке. Мы молча слушали, как хлопнула дверь, как заскрипел засов, задвигаемый на место; шаги дворецкого эхом отдавались на лестнице. Нам казалось, что он поднимается целую вечность; наконец дверь комнаты со скрипом, словно жалуясь, открылась, и он вошел.

Maman взяла письмо, рассмотрела печать.

– Из дворца, – сказала она, отвернулась, взломала красную сургучную печать и развернула толстый пергаментный свиток, поднесла его к свету. – Она назвала Елизавету. – Maman глубоко вздохнула, кажется, впервые за целый месяц свободно. – Слава богу!

Вдруг, рассмеявшись, она сорвала с пояса четки – так резко, что лопнула бечевка и бусины рассыпались по полу, застучав, словно капли дождя.