Измеряя мир

Но ему обязательно нужно снова подняться туда, на север континента, сказал Гумбольдт и пообещал, что не будет производить в пути никаких навигационных расчетов. Он полностью доверяет капитану во всем. Тогдашнее пересечение океана осталось у него в памяти как блистательный образец морского искусства. Несмотря на мор, беспомощность корабельного врача и ошибочные расчеты курса.

И потом, как назло, Филадельфия, сказал капитан. Если кого интересует его собственное мнение, то пусть все эти мятежные колониалисты подохнут, что там, что здесь.

У него четырнадцать ящиков с образцами горных пород и растений, сказал Гумбольдт, к тому же двадцать четыре клетки с обезьянами и птицами, а также несколько требующих особенно осторожного обращения стеклянных футляров с насекомыми и пауками. Если он не возражает, то можно прямо сейчас приступить к погрузке.

Капитан заметил, что это очень оживленный порт и наверняка скоро появится другой корабль.

Он не имеет ничего против этого, сказал Гумбольдт. Но у него только этот паспорт, и важные католические особы ожидают от него, что он не будет мешкать.

Гумбольдт придерживался данного им обещания и не вмешивался в дела навигации. Если не считать того, что из клетки вырвалась одна обезьяна, в одиночку уничтожившая половину запасов провианта на корабле, а из футляра вылезли два гигантских паука и изгрызли в капитанской каюте все в клочья, то путешествие, можно сказать, протекало без особых происшествий. Гумбольдт держался все время на задней палубе, спал больше обычного и все писал письма к Гёте, своему брату и президенту Томасу Джефферсону. Пока в Филадельфии сгружали ящики, они с капитаном распрощались, к обоюдному удовольствию.

Он очень надеется встретиться еще раз, сухо сказал Гумбольдт.

Наверняка не больше, чем он, ответил капитан, форма которого была заштопана на скорую руку.

Оба отдали друг другу честь.

Гумбольдта уже ждал экипаж, чтобы отвезти его в столицу. Посыльный передал ему официальное приглашение. Президент просит оказать ему честь разместить их в новой правительственной резиденции; он сгорает от нетерпения узнать все и как можно более подробно о ставшем уже легендарным путешествии господина фон Гумбольдта.

Какой торжественный момент! сказал Дюпре.

Какой знаменательный день, отреагировал Уилсон. Гумбольдт и Джефферсон! И он будет присутствовать при этой встрече!

Почему опять речь идет лишь о путешествии только господина фон Гумбольдта? спросил Бонплан. И почему, собственно, никогда о путешествии Гумбольдта — Бонплана? Или даже Бонплана — Гумбольдта? Или об экспедиции Бонплана? Может ли кто-нибудь хоть раз объяснить мне это?

Заштатный президент, сказал Гумбольдт. Кого это может интересовать, что он там себе думает?

Город Вашингтон строился. Повсюду виднелись леса, вырытые котлованы и горы кирпичей, раздавались лязг пилы и стук молотков. Правительственная резиденция, только что возведенная и еще не до конца побеленная, была классическим образцом купольного сооружения, окруженного колоннами. Ах, как он рад, сказал Гумбольдт, когда они покинули экипаж, что вновь видит перед собой свидетельство влияния великого теоретика искусств Иоганна Иоахима Винкельмана!

Шпалеры неумело салютующих солдат выстроились в его честь, и звуки фанфар возвестили небо о его прибытии, на ветру развевался флаг. Гумбольдт держался очень прямо, приложив руку тыльной стороной к своему берету. От здания к ним направлялись мужчины в темных сюртуках; впереди шел президент, за ним министр иностранных дел Мэдисон. Гумбольдт что-то пробормотал насчет великой чести находиться здесь, выразил респект либеральным идеям, а также свою радость, что оставил наконец позади регионы удручающей деспотии.

Обедал ли уже барон, спросил его президент, похлопав по плечу. Не мешало бы подкрепиться!