Изобилие (сборник)

– Да есть, – оживился было дед, – а как же!.. Только, это, ему это до фени всё. Такой человек. Тут хоть режь-убивай, и не моргнет. И жаловались, писали на его, а толку-то… Да и не едет никто.

Подошла с ведрами соседка по улице Валентина Петровна, послушала, поняла, в чем дело, и включилась в разговор:

– Да пьянчуги всё это. Они и тащут. Пить-то надо, вот и тащут, а потом продадут и пьют запиваются. К нам тут залезли, бельишко старое с веревки даже посняли. Заплата на заплате, а вот – теперь и его не стало. Гусей выпускаю вон – и весь день трясусь: вернутся вечером или нет. Да эх-х… – Соседка вздохнула, сделала движение идти дальше к колонке, но передумала. – А вот тоже было недавно, вы, дед Саша, слыхали, наверное… У Кондакова, у шофера, кто-то повадился бензин таскать. У него машина-то прямо в ограде стояла. И он вроде заправит полный бак, а утром заведет, поездит маленько, и бензин кончатся. Что такое? Бак не худой, трубки проверил все, а бензина нет. Ну, раз, другой. Он и решил: кто-то сливат ночами. Но собака молчит, даже голосу не поддат. И стал он караулить. Взял вилы, сел за поленницей. Одну ночь – ничё, другу, третью, он уж и позеленел весь, Кондаков, с недосыпу. А потом пожаловали, голубчики. Кондаков – прыг к имя, вилами замахнулся, а это племяши его родные. «Ах вы, ироды! – кричит. – Я же вас чуть не попорол». Для мотоцикла вот сливали бензин себе. Он их к отцу. Отец уж с имя сам разобрался, не церемонился. Порасшибал морды. Неделю в школе не были…

– Уху, уху, – кивал головой дед Саша, – тащут, всё тащут, пакостят. Вот у Валерки раз свинью зарезали прям в сарае. Зашел утром-то, а там потроха одни…

Николай Иванович слушал, слушал, и удивление все разрасталось. Люди говорили так спокойно и смиренно, что, казалось, говорят они о давнишнем граде, который когда-то повыбил у них помидоры, или о буре, снесшей шифер с крыш. «Тащут, тащут… у всех тащут… все тащут, пакостят…» Прожив в деревне больше двух недель, Николай Иванович столкнулся неожиданно с чем-то черным, противным, гадко пахнущим, и оно грозило отравить, изуродовать ему и его семье жизнь в этой внешне благополучной, живописной деревне, где он, после почти пятидесяти лет жизни, как вдруг оказалось – на «чужой земле», мечтал завести крепкое хозяйство, построить просторную избу, обеспечить детям будущее, зарабатывая разведением животины и выращиванием овощей (дети в институт поступят в городе, который отсюда в полста километрах), а себе и жене подготовить тихую, безбедную старость. Теперь же нужно было бороться с невидимым, страшным, огромным, с этим – Тащут-Пакостят. Он приходит и уносит: сегодня аккумулятор, завтра кроликов, послезавтра забирается в дом и становится в нем хозяином.

С первым же автобусом Николай Иванович отправился в город, взяв все имеющиеся деньги. Не за аккумулятором он поехал, а решил раздобыть оружие.

1995 г.

Сеанс

Удачно миную вахту. Старухи-вахтерши в будочке нет, вместо нее сидят девки с желтыми крашеными волосами, в домашних халатишках, линялых и изношенных. Пощупали меня глазами и зашептались, захихикали вслед.

Поднимаюсь на третий этаж. Длинный, сумрачный коридор, стены покрашены синей краской, в конце коридора панель с грациозно изогнувшимся мозаичным трубачом. Из комнат – унылая разноголосица баянов, кларнетов, гитар. Обычный вечер в музучилищном общежитии.

Стучусь в дверь триста второй.

– Да-а! – голос с той стороны.

Вхожу. За столом Анька, Ленка и Оксанка – все обитательницы этой комнатки. Что-то едят.

– Привет, – говорю я.

– Привет, – отвечает самая бойкая, Ленка, – проходи, раздевайся.

Снимаю куртку, шапку, разуваюсь. Сажусь на ближайшую кровать.

– Будешь есть? Но у нас картофан, как всегда.

– Нет, спасибо.

– Как хочешь.

Я достал сигареты, спички, закурил.

– Рассказывай, – говорит Ленка, мощная деревенская девка с обычными желтыми волосами и в обычном выцветшем халате.

– На улице очень холодно и падают снежинки, – начинаю я.

– Да-а?

– Да. А на перекрестке, где сорок пятый магазин, сбили мужчину «Нивой». Я видел, давал показания… В двадцать третьем продают красивые яблоки. Хотел купить, но денег, сами понимаете… Вчера открылась выставка в галерее, написал заметку. Может, на кило дадут гонорара…

Ленка жует и кивает, Анька просто жует. Сейчас они пожрут и уйдут. Мы с Оксанкой останемся одни. У Оксанки серые, натурального цвета волосы, она маленькая и худая, любит молчать. Вечно грустные, большие глаза.

Мы с ней познакомились в начале сентября. Я шел, одинокий и больной от безысходности, курил, прятал лицо от ветра. И она идет навстречу и спрашивает тихо: «Извините, закурить не будет?» Я посмотрел на ее волосы, на грустное лицо и ответил: «Может, вместе покурим?» Потом мы сидели на берегу, на трубе, по которой стекают в протоку Енисея фекальные воды, курили. Потом я проводил ее до общаги. С тех пор я часто прихожу, чтобы побыть с ней.

Доели. Ленка сгребла посуду на край стола, сказала Аньке:

– Ладно, пошли телик смотреть, а они пусть тут свой посмотрят. Ха-ха!

Наконец-то их нет.