Изображая, понимать, или Sententia sensa: философия в литературном тексте

С этим можно соглашаться или не соглашаться, однако стоит вспомнить, как, анализируя в свое время роман «Доктор Фаустус» Т. Манна, Лем доказывал, что современная жизнь не может быть понята как нечто закономерное и, главное, зависящее от личностного выбора. В мире больших чисел и жизнь и смерть случайны, и здесь нет места для проблемы вины, предопределения, трагических конфликтов, ибо, «чтобы начаться, трагедия должна дать список действующих лиц, личностей», а его-то и нет… Понять эти размышления можно, ибо продиктованы они горечью и болью за миллионы безымянных и бессмысленно загубленных жизней в эпоху массовых боен первой половины XX столетия: за этими словами плач по узникам Майданека и Треблинки. В этих страшных условиях, пишет Лем, «миллионы существ не имели ни времени, ни места не только на разговоры с адом или с небом, но даже на один-единственный жест попранной человечности. Жертвы были лишены лица, имени, личности». Это страшно, но так оно и было. Писателю кажется, что современная литература должна от «избранных» героев, которые имеют свою «судьбу», обратиться к таким людям, которые героями не стали, к «статистам» мировой жизни, и показать, что их жизнь была загублена бессмысленно. Вот та проблема, которую, на мой взгляд, Лем имел смелость поставить в своем новом романе.

Гуманистический подтекст этой мысли очевиден, но справедлива ли она? И выразима ли в искусстве? Ведь искусство, делая предметом своего интереса отдельную личность, как бы вычленяя ее из «множества», вовсе не совершает предательства гуманизма – более того, подчеркивает, что каждый индивид, именно в своей личностной особенности, ценен и неповторим. Да, личность не имела порой выбора, но только ли в XХ в.? Однако художник этот выбор имеет всегда, он должен увидеть за среднестатистическим человеком личность, понять и прочувствовать отдельного человека (кто бы он ни был: Гринев или Поликушка, Йозеф К. или Томас Сатпен), понять, что есть не только случайность, но и Рок, которому человек всегда сопротивлялся, чтобы оставаться свободным человеком. В этом великое воспитательное значение искусства, ибо случайности сопротивляться нельзя и, значит, нельзя чувствовать себя человеком. А искусство, формируя человеческую душу, обращается, как правило, к тому, «кто, ратуя, пал, побежденный лишь Роком», говоря словами Тютчева. «Высокое» всегда создается «из тяжести недоброй”, но преодолевая ее, а это возможно лишь тогда, когда в хаосе случайностей и переименованных понятий художник обнаруживает первоначальный смысл, даст человеку ориентир, показывая, что добро есть добро, а зло есть зло, а человеческая личность остается ценностью при всех обстоятельствах и что для искусства она никогда но может стать среднестатистической величиной. Иными словами, случайность не может быть предметом искусства, пусть эта случайность и имела место, ибо, как замечал еще Аристотель, «задача поэта – говорить не о том, что было, а о том, что могло бы быть, будучи возможно в силу вероятности или необходимости»[851].

Но посмотрим, выдерживает ли сам Лем – внутри романа – принятую идею о случайных статистах, участвующих в не понимаемой ими беспорядочной сумятице жизни, наподобие щепок, носящихся по поверхности океана? Если бы перед нами не было личности героя, умного, мужественного, доброго и благородного человека, за судьбой и мыслями которого мы с таким интересом следим, то не возникло бы и художественного сообщения, а была бы социологическая и медицинская информация об опасности применять одновременно целый ряд препаратов, ибо это грозит летальным исходом. Мы верим герою, идем за ним, и – таково художественное восприятие – только его судьба и интересует нас в этом романе. Безликого статиста, безымянного космонавта именно искусство превращает в близкого нам человека. Более того, мне кажется, что и сама проблема не получила, да и не могла получить в романе достаточно адекватного воплощения. Все, что происходит с остальными персонажами, – для читателя фон, случайность, статистика, но оживший под пером писателя герой, выступающий по законам художественной необходимости, уже не может теперь стать жертвой случайности: читательское восприятие, о котором мы упоминали уже раньше, не обманывает. В итоге роман кончается победой героя над случайностью, длинная цепь чрезвычайных совпадений начинает казаться художественно обязательной. А ведь если бы автор был последовательнее, то в мире случайностей не могло бы быть побед – одни поражения. И случайное раскрытие тайны, причем совсем другим, случайным человеком, вовсе не выглядело бы победой, как оно выглядит сейчас. Но тогда не было бы и романа.