Изображая, понимать, или Sententia sensa: философия в литературном тексте

При самодержавии люди, преподающие в университете, очень часто были замешаны в каких-то крамольных или полукрамольных, а порой смешных историях, и за это их отправляли в ссылку. Ну какое здесь преподавание?! Тем не менее они все равно к нему стремились. Все-таки они были профессорами! Не случайно Бердяев (а он был самым вольным среди русских мыслителей, не очень любившим всякие институции) попав на Запад, первым делом организует разные институты, где могли бы преподавать русские философы. Один из крупнейших русских мыслителей, Сергей Николаевич Булгаков, был профессором. Мне недавно подарили его книгу «Философия экономики». Она состояла из его лекций студентам. Для меня самого это было открытием.

Есть, действительно, точка зрения о том, что русский мыслитель находится вне профессорских стен. Да, но, как правило, по причинам, не от него зависящим. Кроме упомянутых Трубецкого и Булгакова, были неокантианцы, вроде Введенского, которые были профессорами, издавали книги по истории философии. Это тоже была нормальная профессорская культура. В свое время у меня была статья, которая была растиражирована и вошла в разные книги, – «Русское искусство и профессорская культура»[884]. Это тот термин, который я придумал. Профессорская культура – это явление, существовавшее в конце XIX – начале XX в., которое являлось весьма серьезным фактором для развития русской мысли. Заметьте, что все русские художники и поэты, так или иначе, были прикосновенны к этой профессорской культуре. Марина Цветаева – дочка профессора Цветаева. Андрей Белый – сын профессора Бугаева. Александр Блок – сын профессора Блока. То же касается и Вячеслава Иванова, который сам был профессором, несмотря на то что был поэтом. Ну а что касается советского периода, то важно понимать, что тогда некоторого рода академизм являлся защитой от идеологии. Аверинцев, хотя он не был профессором, а работал, как известно, в Институте мировой литературы, писал абсолютно профессорские тексты. Он читал лекции в разных университетах, и его академический статус позволял избегать идеологичности. В академизме партийные деятели ничего не понимали. Например, что партийный деятель знает про Византию? Да ничего! Он знает лишь, что она была и что каким-то образом она связана с Россией. «Ну, пусть читает!» – говорили они.

Вопрос. Так что, содержание таких работ никак не контролировали?

В.К. Контролировали. Но пытались с интеллектуалами играть, как бы включать их в свою когорту. Так, например, Аверинцев получил, как вы знаете, премию Ленинского комсомола за книгу о Плутархе. Такую же премию за книгу о структурализме получила Наталья Автономова. Это был тот случай, когда к академизму начали относиться положительно.

Я тоже чуть не стал лауреатом премии Ленинского комсомола за большую статью о Достоевском, но не стал, и причина – мой слишком свободный язык. Меня пригласили в ЦК ВЛКСМ. Во-первых, я был беспартийным, что уже было плохо. Во-вторых, Плутарх все-таки, в отличие от Достоевского, был нейтральным автором. Мне тогда позвонил секретарь нашей комсомольской организации и сказал: «Ты получаешь премию Ленинского комсомола. Съезди к ним, только правильно с ними говори». Говорил я с ними неправильно, потому что я говорил, как я понимаю Достоевского, и этого было достаточно, чтобы сходу переместить лауреата на третье место. Но желание-то у них было, они готовы были дать эту премию как раз за то, что это была академическая статья. Аверинцев, уехавший в Вену, был профессором в университете. Для него это был естественный переход. Теперь я тоже понимаю: для меня это тоже был естественный переход: к лекциям, чтению и одновременному занятию наукой. Но рано или поздно занятие наукой требует не просто письменного выражения, потому что, вы еще узнаете это странное чувство, когда пишешь, пишешь, и вдруг спустя годы с удивлением узнаешь, что твои тексты кто-то читал. У меня бывали случаи, когда на нескольких конференциях ко мне подходили и говорили: «Ой! А Вы живы?! А мы по Вашим текстам диссертации защищаем. Мы думали, что Вы давно умерли». А когда читаешь непосредственно студентам, видишь, естественно, реакцию на то, что ты произносишь, на твои идеи. Мне интересно именно излагать им мои идеи. Ни один из моих курсов не является учебниковым курсом, т. е. я учебником не пользуюсь категорически. Естественно, я иду по некой схеме: я не могу вместо Канта прочитать, например, Гамана или кого-то еще. Канта я им даю, как я его понимаю. Ну, а что касается русской философии, то там тем более – только мои трактовки и никакие другие.