Изобретая традицию. Современная русско-еврейская литература

Иешуа снова и снова вспоминает, как последовал за ребе, чей «зов» ассоциируется у героя со «смертью и […] обновлением одновременно». Чуть ли не биологическая необходимость исхода заключена в метафоре186 пещер – «разверстых влагалищ земли»: земля евреев заново рождает в муках своих детей, а те повторно проходят через «боль рождения» [Там же: 161]. Эта телесная, архаико-мифологическая образность достигает высшей точки в заглавной метафоре десятого голода. Иешуа пересказывает отцу еврейское предание, чтобы объяснить, почему готов безоговорочно следовать за ребе Вандалом: «При сотворении мира Господь назначил десять времен голода: девять из них состоялись уже, а вот десятый! Десятый будет духовный, самый жестокий, будем искать божьего слова» [Там же: 197]. Духовный голод, охвативший и самого Иешуа, – это «мысль […] – коллективная, страстная, исступленная» [Там же: 203]; Иешуа верит, что, когда евреи вырвутся на свободу, мысль эта обретет силу телекинеза и устранит все материальные преграды на дороге в Палестину: именно так возникают потайные пещерные ходы, ведущие в Иерусалим. Лейтмотивом становится связь, которую посвященные усматривают между жизнью в галуте и идеей повреждения, насилия, усвоенной пассивности, неполноты бытия: по мнению ребе Вандала, на евреев галута, ущербных и убогих, «надо смотреть, как на изнасилованных» [Там же: 55], а жизнь на чужбине, по словам каббалиста рава Зхарии Бибаса, подобна летаргическому сну [Там же: 296]. Крайним выражением этой универсальной метафорической антитезы становится противопоставление жизни и смерти: выбор в пользу жизни, предполагающий переход от биологического к духовному, требует отречься от собственных родителей, отрешиться от всего усвоенного прежде.

Однако у этого отречения есть, как упоминалось выше, трагический нюанс, потому что решаются на него лишь немногие; первое пробуждение Израиля [Там же: 183] – первая попытка исхода, предпринятая ребе Вандалом, – с самого начала обречено на провал. О реальной алии советских евреев Иешуа узнает лишь несколько лет спустя от двух молодых репатриантов – бывших советских граждан, которые расспрашивают его, «пережившего» пещерное путешествие, в иерусалимской клинике; на это он отвечает:

…ведь мы […] первыми вышли… […] вышли-то первыми, а дошли последними. Можно сказать, совсем не дошли! Один только я, да и то полумертвый, Господи [Там же: 183].

С этого момента отсылка к первоисточнику – библейской истории исхода – приобретает контрфактуальный и одновременно эзотерический характер: подобно Моисею, сам ребе Вандал не доходит до Земли обетованной, это удается лишь его нечаянным «последователям», реальным евреям алии, которые, однако, ничего не знают о предшественнике и никогда не сумеют достичь истинного, духовного Израиля. Читателю открывается великое историко-религиозное поражение: подлинный исход, питаемый еврейской духовностью и традицией и сопровождаемый живым чудом, присутствием бога, не достигает своей цели; в конце концов сведения о нем передает единственный очевидец, которому никто не хочет верить. Таким образом, исход возвращается в сферу предания, вновь становится частью мифа – согласно рассказу Иешуа, их поклажа перемещалась по воздуху, пища находилась сама собой, а ребе все время источал чудесный свет. Алия как реальное политическое движение приводит к конкретным действиям, но с точки зрения изначального метафизического замаха терпит неудачу. Неудивительно поэтому, что, прибыв в Израиль, Иешуа сначала попадает в новую тюрьму, а затем гибнет: неподалеку от места его второго рождения, «пещеры крови», героя сдувает в пропасть мощным вихрем.

В романе переосмысляется восходящая к еврейской мистике идея духовного исхода и духовного Израиля: «исход из внутреннего Египта» каждого отдельного человека, описанный Гершомом Шолемом [Шолем 2004], как бы проверяется на Советском Союзе и Израиле. Вымышленные события, встроенные в реальный исторический контекст, критически соизмеряются с откровением библейской традиции, изложенной в Торе. Дихотомия, присущая художественному миру Люксембурга, трагически непреодолима, так как знание повторно обречено на тайну и забвение. Новое предание, которое должно было воплотиться в жизнь во времена десятого голода, отвергается так и не признавшими его потомками: «счастливчики» репатрианты [Люксембург 1992: 183] предполагают, что за историей Иешуа стоят политические заказы и государственные тайны, а ребе Вандала считают мошенником и авантюристом. Со смертью ребе Вандала и Иешуа безвозвратно гибнут последние остатки хасидской духовности. Цадик ребе Вандал остается в трагическом смысле тайным праведником (ламед-вав цадик), не сумевшим спасти мир.