Изобретая традицию. Современная русско-еврейская литература

Первый роман Маркиша «Присказка»197 основан на подростковом опыте казахстанской ссылки. По сравнению с уже рассмотренными произведениями об исходе, именно он ближе всего жанру романа воспитания, Bildungsroman, так как рассказывает о становлении характера еврейского мальчика. В первой же сцене иронически очерчивается главная коллизия: в московской школе сталинской эпохи на уроке по предмету «Конституция СССР», которую учительница восхваляет за гуманность и либерализм, два ученика беседуют об аресте товарища с еврейской фамилией Розен. Из комментария рассказчика становится ясно, что одного из школьников зовут Симон Ашкенази и три года назад его отца тоже арестовали. К семейной истории автора отсылает посвящение к роману: «Посвящается памяти Переца Маркиша, расстрелянного в Москве 12 августа 1952 года». Слова эти предвосхищают тему долга памяти и борьбы, на паратекстуальном уровне сигнализируя о полуавтобиографическом характере всего текста. Контраст между советской доктриной и познаваемой на собственном опыте правдой о диктатуре задает характерную для диссидентской литературы дихотомию власти и личности. Антисемитские выпады однокашников, заканчивающиеся дракой после уроков, добавляют к этой вертикальной поляризации горизонтальную, «низовую»: так, ученик Тараторин, этнический русский, говорит: «Евреи, гады, всегда воду мутят, а мы потом отвечай […] Наш хлеб жрет и еще недоволен. Езжай к себе в Израиль!» [Маркиш 1991: 11] Ответ Симона – аллюзия на движение алии, тогда только зарождавшееся на фоне недавнего создания государства Израиль, а именно – на тщетные попытки советских евреев эмигрировать: «И поеду! – выкрикнул Симон. – Все мы поедем! Только что же вы нас не отпускаете, гады, гады!» [Там же] В ответ более сильный Тараторин ударом сбивает его с ног – это становится для героя первым болезненным и унизительным уроком; однако за него успешно заступается друг Егор, что отчасти восстанавливает его попранное достоинство.

Итак, начало действия приходится на последние месяцы перед смертью Сталина – время «дела врачей», массированной антиеврейской пропаганды и возрождающегося в новом историческом контексте сионизма. Примечательны моделируемые в тексте топографии; в них сказывается сформулированный Яном Ассманом принцип ресемиотизации топоса Святой земли: она стала воспоминанием, дающим (символическую) возможность перейти в будущее198. Когда Симон только узнает о предстоящей ссылке, Казахстан кажется ему неведомой страной, прекрасной и свободной, пустынной и солнечной, населенной простыми людьми, которые пасут овец и коз в бескрайней долине. В представлении мальчика удаленное от центра государственной власти идиллическое место воплощает человеческие ценности, хотя и не может, конечно, заменить Палестину: Симон уже сейчас понимает, что евреи всегда будут оставаться чужаками, «будь то в Москве, в Сибири или в Казахстане» [Там же: 15], – до тех пор, пока они не попадут в свою собственную страну. Мечта об Израиле и страстная ненависть к Сталину – решающие факторы формирования характера Симона.

Казахстанская ссылка становится спасительной альтернативой жизни в столице, олицетворяющей репрессивное государство. Романтизация степных жителей: «Он даже завидовал им: они жили в грязных кибитках на великом просторе земли» [Там же: 32] – объясняется именно замещающей ролью Казахстана как временной Палестины, этой обетованной земли мира и братства. Образование государства Израиль, по времени примерно совпавшее с убийством отца Симона в советских застенках, воплощает идею заселения и возделывания собственной земли, простого сельскохозяйственного труда, воодушевленного национального строительства. Недаром Симон переносит окружающие его скупые казахские пейзажи в воображаемую Палестину: юношеский пыл Симона явно питается сионистским мифом о земле и идеями ишува – ранних еврейских поселенцев на палестинской почве. Как показывает Яэль Зерубавель, в культуре ишува ландшафт наделялся символико-мифологическим смыслом: например, подлежащая заселению пустыня символизировала невинность природы и восстановление связи с праотеческой традицией. Земля одушевлялась представлениями о славных библейских событиях и героических праевреях, таких как Маккавеи или Бар-Кохба, вдохновляя писателей на создание романтических стихотворений и «мнемонических» путешествий в пустыню. Символическое присвоение ландшафта происходило на разных уровнях письменной и устной культуры; не в последнюю очередь оно призвано было воспитывать патриотический дух подрастающего поколения, вводя своеобразные ритуалы: