Изобретая традицию. Современная русско-еврейская литература

В третьем эпизоде, «Занзибар», действие переносится в 1502 год, на корабль адмирала португальского королевского флота Лоренцо Лакиша. Лоренцо – криптоеврей, марран, достигший высокого положения благодаря тщательной конспирации. В темной потайной комнате своего дома в Лиссабоне он хранит «серебряные семисвечники, тфилн, талес и ветхий свиток торы» [Там же: 187], принадлежавшие его деду, заколотому во время учиненного католиками погрома сорок лет назад. Брат Лоренцо, Шмуэль, недавно пал жертвой инквизиции, а беременная жена брата Дебора совершила самоубийство. Лоренцо забрал к себе их осиротевшего пятнадцатилетнего сына Симона, который теперь сопровождает дядю в плаваниях. Жадно расспрашивает Лоренцо пленного арабского торговца о Палестине и Иерусалиме, презрительно запрещая тому называть Иерусалим «нашим», т. е. исламским, священным городом. Дрожа от страха, араб показывает Лоренцо на карте легендарную, богатую страну Офир, куда царь Шломо посылал своих моряков за золотом. Однако предложение воодушевленного Симона отправиться в Офир, в вожделенную Палестину, Лоренцо отклоняет из страха перед местью португальцев оставшимся дома евреям. В конце эпизода, перед тем как высадиться на остров Занзибар и приступить к штурму укрепленного города Бубубу, он передает карту араба Симону – в надежде, что мальчик сумеет осуществить их общую мечту.

Эта третья история, особенно пренебрежительные слова положительного героя Лоренцо об «этих грязных арабах» [Там же: 192] и его страстное желание освободить Палестину от мусульманского владычества, «отвоевать» ее, перекликается с политической реальностью времени написания романа. Непримиримая произраильская позиция автора видится и в плане Лоренцо создать в будущем боеспособную еврейскую армию и еврейский флот207. Инквизиция как движущая сила переселения иберийских евреев в Палестину выступает прозрачной аллегорией советской власти.

В четвертом эпизоде, «Стена Плача», повествование возвращается в точку отсчета еврейского рассеяния – к битве евреев с римлянами за Иерусалим. Подросток по имени Симон приносит скудный обед своему тяжело раненному отцу Лакишу бен Ицхаку, который сидит, привалившись к западной городской стене – будущей Стене Плача. Перед смертью Лакиш бен Ицхак просит сына хорошенько запомнить все виденное и слышанное: такова отныне самая важная задача евреев. Симон зачарованно внимает последним словам отца: евреи – единственный народ, знающий цену мудрости, наставляет тот. Если другие народы полагаются на жестокость, а истину ищут в науке, то евреи отказались от насилия, так как знают, что истина непознаваема и доступна лишь Господу. Предстоящее падение Иерусалима научит евреев осторожности, они узнают своих врагов и предателей, научатся ненавидеть их и держаться вместе. После смерти отца юноша смотрит на Стену Плача и думает о предстоящем выживании.

Четыре вставных рассказа расширяют сюжетную рамку линейно выстроенного романа и придают основному действию глобальное историческое значение. Убежденность в предопределенной и пророческой повторяемости событий делает историю монологической, прозрачной и целенаправленной, а события и места оказываются напрямую сопоставимыми и близкими, изъятыми из своего непосредственного географического и политического контекста. Вместе с тем эта классическая парадигма религиозной еврейской памяти преобразуется на сионистский лад.

Исследуя культуру памяти в еврействе, Ян Ассман отмечает непрямолинейную связь между содержанием воспоминаний и их актуальным коллективным контекстом, который отвечает за отбор и интерпретацию вспоминаемых событий [Ассман 2004: 244–245]. «Память» евреев о библейских страданиях (например, скитаниях по пустыне) или освобождении (например, исходе из Египта) оставалась на протяжении двух тысяч лет актуальной благодаря особой мнемотехнике, включавшей ритуалы, регулярное чтение Торы и многочисленные предписания:

…евреи, будучи рассеяны по всем сторонам света, сумели на протяжении двух тысячелетий сохранить как надежду память о стране и образе жизни, которые были резко противоположны их настоящему: «В этом году рабы, в следующем свободные, в этом году здесь, в следующем в Иерусалиме». Такую утопическую память о прошлом, которая не находит подтверждения и опоры в рамках сегодняшнего опыта, мы назовем, воспользовавшись удачным выражением Г. Тайсена (Theißen), «контрапрезентной» [Там же: 246–247].