Изобретая Восточную Европу: Карта цивилизации в сознании эпохи Просвещения

В своих общих чертах легенда о морлахах, знание которой Фортис предполагал у своих читателей, обнаруживает примечательное сходство с еще не опубликованным, крайне нелицеприятным описанием древней истории славян у Эдварда Гиббона: он писал о людях, которые «безнаказанно грабили города Иллирии и Фракии», убивая своих врагов с «разнузданной и преднамеренной жестокостью». Сходство между этими повествованиями заставляет задуматься о причудливом переплетении древней истории и современной этнографии, пронизавшем просвещенческие представления о варварах Восточной Европы. Сам Фортис обещает рассеять предрассудки против морлахов, которые могли возникнуть у его читателей: «На мне лежит обязательство описать то, что я лично видел касательно их обычаев, наклонностей, и таким образом отчасти оправдать эту нацию» [820]. По своему жанру оправдание это — вполне современное исследование в области культурной антропологии, задуманное как обзор семейных добродетелей, дружбы и ссор, талантов и искусств, суеверий и нравов, брака и рождения детей, пищи и одежды, музыки, танцев и, наконец, похорон. Хотя описание это и несло в себе все черты культурной антропологии, сам Фортис не употреблял этого термина, бывшего в конце XVIII века неологизмом и только входившего в употребление. В своем первоначальном, теологическом значении этот термин означал приписывание божеству человеческих качеств; однако в 1788 году Александр-Сезар Шаванн в труде, озаглавленном «Антропология, или Общая наука о человеке», придал ему современное значение [821]. XVIII столетие все больше интересовалось дикими народами и «картой человечества», и название пришлось очень кстати для уже формирующейся отрасли знаний.

Рассуждая о «морали и семейных добродетелях» морлаха, Фортис допускал, что они «отличаются от наших», но, в руссоистском духе, он отдает им первенство в «искренности, верности и честности», чем бессовестно злоупотребляют итальянские торговцы. Как живший среди них чужестранец, Фортис на опыте убедился, что морлахи «гостеприимны и щедры от природы». Перед тем как покинуть одного из хозяев, Фортис набросал его портрет, чтобы взять на память, «так что, несмотря на пролегающие между нами горы и море, я смогу с удовольствием лицезреть его, хотя бы в виде изображения» — но и в качестве этнографического свидетельства, которое должно войти в его книгу. Опять же в духе Руссо, Фортис провозгласил, что «дружба, которую среди нас так легко предают по малейшему поводу, продолжительна среди морлахов» и даже скрепляется прочными и священными узами «склавонского ритуала». По-видимому, он готов согласиться со «старыми морлахами, которые приписывают распущенность своих соотечественников общению с итальянцами». Более того, он полагает, что «вино и крепкие напитки, которыми, по нашему примеру, этот народ начинает ежедневно злоупотреблять, приведут, несомненно, к тем же пагубным последствиям, что и у нас». Цивилизация «культурной Европы», «цивилизованных областей» несет, таким образом, моральное разложение и распущенность, пагубно влияя на высокую от природы нравственность восхитительных в своей простоте народов. Фортис допускал, впрочем, что обычай кровной мести у морлахов является ужасным и варварским, уверяя при этом, что, по слухам, в Албании «мстительность приводит к еще большим зверствам» [822]. Если морлахи являли пример варварства, отделенного от Венеции только Адриатическим морем, то Албания, расположенная еще дальше по побережью, обещала картину варварства, совсем уж поразительного.

«Несмотря на свою блестящую способность обучаться любому искусству, — писал Фортис, — морлахи имеют самые несовершенные представления о земледелии и весьма неумелы в разведении скота». Рассуждая об их экономической отсталости, он, однако, был глубоко убежден, что они исключительно способны к обучению, а значит — и к улучшению и развитию. «Они питают исключительное почтение к старинным обычаям, — писал он, — и до сих пор почти ничего не делалось для того, чтобы рассеять их предубеждения или научить их лучшим способам». Здесь Фортис расходится с Руссо, не считая ценными «старинные обычаи» сами по себе. В сущности, Руссо писал о Польше как раз в то самое время, когда Фортис путешествовал по Далмации. «Их плуги и другие сельскохозяйственные орудия имеют самую грубую конструкцию», — замечал Фортис о морлахах; более того, «портновское искусство ограничено древними и неизменными образцами». Предвосхищая вопросы современных фольклористов, Фортис отмечает, что «женщины у морлахов искусны в вышивке и вязании». Что до переработки молока, производства сыров и масла, то их можно признать «вполне сносными, если бы только они совершались в большей чистоте» [823].

Как человек эпохи Просвещения, Фортис посвящает специальный раздел «суевериям морлахов», описывая их веру в вампиров и ведьм с просвещенной ироничностью: