Изобретение Мореля. План побега. Сон про героев

Здесь было изрядное количество фотографий Валерги. На иных, с балюстрадами и растениями в вазонах, красовалась подпись фотографа, другие – проще обставленные, менее напряженные – явно были произведениями безвестных любителей. Кроме того, на столе оказалась огромная куча фотографий стариков, старух, младенцев (одетых и стоящих; голых и лежащих); все это были люди, Гауне совершенно не известные. Иногда доктор пояснял: «это двоюродный брат моего отца», «моя тетя Бланка», «мои родители в день золотой свадьбы», но по большей части предоставлял Гауне изучать снимки безо всяких комментариев, храня почтительное молчание и бросая на молодого человека придирчивые взгляды. Если тот слишком быстро перекладывал какую-либо фотографию к уже просмотренным, доктор советовал тоном, в котором смешивались упрек и поощрение:

– Тебя никто не погоняет, сынок. Так ты ничего не разберешь. Рассматривай их с чувством и с толком.

Гауна был очень взволнован. Он не мог понять, почему Валерга показывал ему все это, и чувствовал с недоумением и благодарностью, что его учитель и образец оказывает ему большую честь, торжественно подтверждая, что ценит его, быть может, даже считает своим другом. Он был бы в любом случае чрезвычайно тронут и признателен, но ему казалось, что в этот вечер его чувства были особенно горячи, ведь сейчас, думал он, он уже не тот, что прежде, не тот, каким представлялся доктору, не предан ему безраздельно. Или предан? Да, он был уверен, что не изменился, однако важнее всего в тот мин было знать, что доктор, с его требовательностью, смотрит на него новыми глазами.

Потом они пили мате. Гауна сидел на стуле, доктор – в венском кресле. Они почти не разговаривали. Если бы кто-нибудь взглянул на них со стороны, он бы подумал: это отец и сын. Это же чувствовал и Гауна.

Рядом, в соседней комнате, Антунес в третий раз затянул «Стакан забвения».

Валерга заметил:

– Надо заткнуть пасть этому горлопану. Но прежде я хочу тебе еще кое-что показать.

Какое-то время он шарил в шкафу, потом повернулся, держа в руках бронзовую лопатку, и объявил:

– Этой лопаткой доктор Сапонаро положил раствор на первый камень, легший в основание часовни здесь за углом.

Гауна благоговейно взял предмет и несколько секунд восхищенно его созерцал. Перед тем как вернуть лопатку в шкаф, Валерга быстро протер рукавом те места, на которых остались следы неумелых и влажных пальцев молодого человека. Потом достал из неисчерпаемого шкафа еще одну вещь – гитару. Когда его молодой друг торопливо и послушно попытался осмотреть и ее, доктор отстранил его, говоря:

– Пошли в кабинет.

Антунес, пожалуй уже с меньшим энтузиазмом, чем раньше, пел «Мой грустный вечер». Победно потрясая гитарой, доктор спросил громовым низким голосом:

– Ну, скажите мне, кому взбрело в голову петь всухую, когда в доме есть гитара?

Все, включая Антунеса, встретили шутку взрывом искреннего смеха, быть может приободренные интуитивным ощущением, что напряженность прошла. Впрочем, достаточно было взглянуть на Валергу, чтобы увидеть: он в прекрасном настроении. Избавившись от опасений, молодые люди просто рыдали от хохота.

– Сейчас вы увидите, – заявил Валерга, отталкивая Антунеса и садясь, – на что способен этот старик, когда берет гитару.

Улыбаясь, он неторопливо начал перебирать струны. Время от времени среди его умелых, нервных аккордов проскальзывала мелодия. Тогда он вкрадчиво напевал:

А бедняжка мать ничего не знала,
сидела под вечер, мате попивала.

Потом обрывал себя и замечал:

– Больше никаких танго, мальчики. Пусть они остаются для хулиганов и скрипачей в веселом доме, – и хрипло добавлял: – Или для зеленщиков.

И опять с благостной улыбкой, ласково и спокойно, словно времени не существовало, перебирал струны. За этим занятием, которое, казалось, нисколько не утомляло его, он просидел до полуночи. В комнате царила атмосфера общей сердечности, радостного дружелюбия. Перед тем, как попросить их уйти, доктор велел Пегораро принести из кухни пиво и стаканы. Они провозгласили тост за счастье всех и каждого.

Собственно, выпили они мало, но были так возбуждены, что походили на пьяных. Выйдя кучей, они зашагали по пустым улицам; далеко вокруг разносились их шаги, песни, крики. Залаяла какая-то собака, петух, которого они наверняка разбудили, разразился хриплым кукареканьем – и в ночи повеяло деревней и далью предрассветных полей. Первым откололся от группы Антунес; затем ушли Пегораро и Майдана. Когда они остались вдвоем, Ларсен решился спросить:

– Скажи честно, тебе не показалось, что доктор был слишком жесток с Антунесом?

– Конечно, – ответил Гауна, снова поразившись, как они с Ларсеном понимают друг друга. – Я хотел сказать тебе то же самое. А как тебе номер с гитарой?

– С ума сойти, – отозвался Ларсен, трясясь от смеха. – Откуда бедняге было знать, что в доме есть гитара? Ты знал об этом?

– Я – нет.

– Я тоже. Но признайся, что шуточки со словом «всухую» были немножко противными.