Изобретение науки. Новая история научной революции

Овизм, как называли эту теорию, кажется нам фантастическим. Недостатки ее очевидны: например, она не могла объяснить наследование признаков отца; в 1752 г. Мопертюи доказал, что многопалость может наследоваться не только по женской, но и по мужской линии. Перформизм предполагал, что новой жизни не возникает, но в 1741 г. Абраам Трамбле показал, что если полип разрезать на дюжину частей, то в результате получится дюжина полипов. Помимо всего прочего, овизм представляется нам абсолютно неправдоподобным: как в яичниках Евы могут содержаться все человеческие существа, которые жили и будут жить на земле? Однако в те времена это не казалось серьезной проблемой. Идея о вложенных один в другой мирах считалась полностью приемлемой. От перформизма отказались лишь в 1830-х гг., после появления теории клеточного строения организмов. Только тогда стало ясно, что революция масштаба имеет границы, а теория вложенных один в другой миров – это фантастика, а не реальность.

Джонатан Свифт, знавший об открытиях Левенгука, в 1733 г. писал:

Нам микроскоп открыл, что на блохе
Сидит блоху кусающая блошка;
На блошке той – блошинка-крошка,
Но и в нее впивается сердито
Блошиночка, и так ad infinitum

[184].

Однако задолго до открытия Левенгука микроскопические существа уже жили в воображении тех, что осознал значение революции масштаба. О них пишет Сирано, а Паскаль (ум. в 1662), который, насколько нам известно, никогда не смотрел в микроскоп и явно не видел знаменитого изображения блохи Гука (опубликованного в 1665), описывал исследование чесоточного клеща:

Ну а чтобы предстало ему не меньшее диво, пусть вглядится в одно из мельчайших существ, ведомых людям. Пусть вглядится в крохотное тельце клеща и еще более крохотные члены этого тельца, пусть представит себе его ножки со всеми суставами, со всеми жилками, кровь, текущую по этим жилкам, соки, ее составляющие, капли этих соков, пузырьки газа в этих каплях; пусть и дальше разлагает эти частицы, пока не иссякнет его воображение, и тогда рассмотрим предел, на котором он запнулся. Возможно, он решит, что уж меньшей величины в природе не существует, а я хочу показать ему еще одну бездну. Хочу ему живописать не только видимую Вселенную, но и безграничность мыслимой природы в пределах одного атома. Пусть он узрит в этом атоме неисчислимые Вселенные, и у каждой – свой небосвод, и свои планеты, и своя Земля, и те же соотношения, что и в нашем видимом мире, и на этой Земле – свои животные и, наконец, свои клещи, которых опять-таки можно делить, не зная отдыха и срока{507}.

Борхес так излагает представления Паскаля: «…В пространстве не остается атома, который не включал бы Вселенную, ни Вселенной, которая не была бы также атомом. Логично предположить (хотя об этом не говорилось), что Паскаль увидел в них самого себя беспредельно дробящимся»[185]{508}.

Но в таком случае где, во всех этих бесконечных вселенных, вложенных одна в другую, находится настоящий Паскаль? На этот вопрос ответить невозможно. Такой мир совсем не похож на тот, что описывал Рабле. В «Пантагрюэле» (1532) и в «Гаргантюа» (1534) автор играет с размерами: во рту великана живет целая армия. Однако эти тексты были написаны до изобретения телескопа, и в них всегда понятно, кто из персонажей нормального размера, а кто уменьшен или увеличен. Великаны едят, пьют и испражняются в нашем, обычном мире. С другой стороны, в «Путешествиях Гулливера» Свифт создает версию паскалевского мира (более умеренную). Когда Гулливер попадает в страну великанов, он видит ос размером с куропаток, а вши в точности соответствуют иллюстрации Гука: