Изобретение прав человека: история

Начиная с середины XVIII века и непосредственно из-за появления идеи прав человека эти противоречия стали еще более острыми. В конце XVIII века борцы с рабством, узаконенными пытками и жестоким наказанием в своих душераздирающих повествованиях делали особый упор на происходивших зверствах. Тем самым они хотели вызвать отвращение, однако чувства, которые возбуждали в читателе или наблюдателе неприкрытые изображения мучений, не всегда удавалось направить в нужное русло. Подобным же образом роман, обращавший особое внимание на страдания обычных девушек, в конце XVIII века приобрел другие, более зловещие формы. Готический роман, например «Монах» (1796) Мэтью Льюиса, изобилует описаниями кровосмесительных связей, изнасилований, пыток и убийств. Кажется, что эта книга создавалась исключительно ради сенсационного нагромождения ужасов и пороков, а вовсе не для изучения сокровенных чувств или нравственных перерождений. Маркиз де Сад пошел еще дальше, показав явный отталкивающий натурализм боли; он намеренно свел к сексуальному обладанию долгие, затянутые сцены соблазнения более ранних романов, например «Клариссы» Ричардсона. Де Сад стремился продемонстрировать то, о чем на самом деле повествовали предшествующие романы: о сексе, доминировании, боли и власти, а не о любви, сострадании и великодушии, как могло показаться читателю. Для него «естественное право» означало право заполучить по возможности неограниченную власть и наслаждаться своим превосходством над другими. Неслучайно, что де Сад написал практически все свои романы в 1790-х годах, во время Французской революции[228].

Таким образом, за идеей прав человека потянулась целая вереница порочных близнецов. Требование универсальных, равных и естественных прав способствовало росту новых и подчас фанатичных идеологий, которые ставили во главу угла различие. Новые способы достижения эмпатического понимания открыли дорогу сенсационализму насилия. Жестокость, перестав быть прерогативой закона, суда и религии, превратилась в более доступное, повседневное орудие господства и дегуманизации. Совершенно бесчеловечные преступления XX века стали возможны потому, что теперь каждый мог заявить о себе как о равноправном члене человеческой семьи. Признание этих двойственностей имеет принципиальный характер для будущего прав человека. Эмпатия не исчерпала себя, как утверждали некоторые. Ее благотворное влияние стало мощнее, чем когда-либо. Однако встречное воздействие насилия, боли и господства тоже велико, как никогда[229].

Права человека – наша единственная защита от этого зла. Мы должны продолжать совершенствовать вариант тех прав человека, который дошел до нас из XVIII века, помня о том, что в значении слова «человек» («human») во Всеобщей декларации прав человека не может и не должно быть двусмысленности, присутствующей в слове «человек» («man») в выражении «права человека» («the rights of man»). Появление все новых прав не прекращается, всякий раз, однако, вызывая непримиримые коллизии: право женщины на выбор против права плода на жизнь, право умереть с достоинством против абсолютного права на жизнь, права гомосексуалов, права детей, права животных – споры не разрешены и никогда не закончатся. Защитники прав человека XVIII века могли осуждать своих оппонентов и считать их бесчувственными традиционалистами, которые всеми силами поддерживали общественный порядок, основанный на неравенстве, различиях и устоявшихся обычаях, а не на равенстве, всеобщности и естественных правах. Но мы больше не можем позволить себе роскошь простого отрицания старых взглядов. Теперь, когда число приверженцев прав человека несоизмеримо выросло, нам приходится иметь дело с миром, порожденным этой борьбой за права человека. Нам нужно понять, что делать с мучителями и убийцами; как предотвратить их появление в будущем, в то же время сознавая, что они – это мы. Мы не можем терпеть их и вместе с тем не можем перестать относиться к ним как к людям.