Изоляция

— Ля, где я возьму мешок муки?! Он прикол тянет, что ли? С «Урожая» вона шуму мало?

Тот снова ответил после паузы:

— Есть кое-какая информация, — дежурная, кстати, его фраза. — Возьмешься — пополнишь и свои закрома, и старику отвесишь. Ну и со мной рассчитаться хватит. За стукачка в том числе.

— Ох, ни хрена себе заворот-то какой. И что делать нужно? — отложив вилку, нетерпеливо спрашиваю. — Какой торжок на этот раз брать?

— Салман, я всегда считал тебя адекватным человеком. Не заставляй менять мнение. Я не Ряба, чтоб предлагать клоунский налет на «Урожай». Люди, с которыми пойдешь — если, конечно, согласишься, — рынки не бомбят.

Я выдержал паузу.

— То есть? Какие еще люди? Считаешь, у меня мало свидетелей? Если ты уже забыл, последнего моего соучастника вздернули утром. Что ты задумал?

— Каждый твой вопрос денег стоит, — хладнокровно напомнил Призрак. — Мне отвечать? Если тебе не подходит, я уже говорил — можешь отказаться. В таком случае не задержу.

Выдохнул. Попытался немного расслабиться.

— Допустим, согласился. Объясни, для чего мне какие-то люди? Я не могу сам провернуть эту мутку?

— Глеб, ответь мне, пожалуйста, — положив блин на стол, заговорил Призрак, — если отбросить всю эту хероту, типа там «никому не верь», то-се, у тебя был повод мне не доверять? Я когда-нибудь тебя кидал? Нет? Тогда снимай с себя все это обрыганное дерьмо и не задавай ненужных вопросов. Степановна простирнет, а ты отоспись. В ночь тебе выходить. Могу заверить сразу — скучать не придется…

Отоспись, блин. Отоспись — это когда часов двенадцать можно без задних ног поваляться, не дергаясь на каждый шорох. А прилегши в четыре часа дня и проснувшись от резкой тряски за рукав в девять вечера, ни хрена не отоспишься.

Старик с суровым, как сибирская тайга, лицом, одетый в тот же самый брезентовый плащ, смотрел на меня такими безнадежными глазами, будто его заверили, что я воскрешаю мертвых, а я оказался обычным шарлатаном. К тому же громко храпящим.

— Вот твои шмотки и оружие, — сказал он. — Я подожду на улице.

Я сел на матрасе, который мне любезно бросили на пол в подсобке, отбросил смердящее пыльной затхлостью одеяло, протер глаза. Все же хорошо было себя чувствовать помытым и пахнущим хозяйственным мылом — эталоном свежести. Степановна оказалась человеком что надо. Мало кого не сломила наша новая жизнь, но эта пожилая женщина, на зависть полным сил мужикам, отважно сражалась с одолевающим ее кислотно-серым унынием. Я видел это по глазам. Однажды она сдастся, все сдаются, но пока что ей удается сберечь за собой звание хранительницы домашнего очага. И в этом плане я старику даже завидовал.

На спинке стула висел мой потасканный, местами дырявый армейский бушлат, на сиденье лежали аккуратно сложенные камуфлированные штаны, черный свитер и морпеховская тельняшка. Все выстиранное, высушенное, приятно пахнущее стиральным порошком, так не ассоциирующимся с холостяцким образом жизни. Поперек на штанах лежит почему-то трофейный «галиль», а не мой обрезок, рядом — запасной магазин с поблескивающими медью патронами. И мой подарочный нож.

Ну намек насчет автомата я понял. С «укоротом», значится, на такое дело все равно, что к дракону со шпагой? Ладно, сейчас я, шесть секунд.

Выходя, заглянул в столовую, но Призрака, разумеется, там уже не было. Не было и Степановны на кухне, в плите дотлевали угольки, на широкой, уводящей в стену дымоходной трубе сушились чьи-то вещи. Я покидал это одноэтажное, навевающее воспоминания о прошлом жилище с отягчающей душу грустью. В такие минуты становится неимоверно жаль, что нельзя жить как прежде. Или хотя бы здесь остаться. Я бы остался, честное слово. Хоть на денек, как в той песне.

Тяжко вздыхаю, покидая дом.

Старик ждал меня на улице, курил завернутую в газету махорку, наблюдал за повисшей над офисом полною луной. Увидев меня, он выстрелил окурком под забор и сразу зашагал к щели в воротах. Ни говорить со мной, ни спрашивать ни о чем ему, похоже, не хотелось.

Может, оно даже к лучшему.

Мы шли опять путаницей старогородских улиц — слишком сложных для того, чтобы понять, где они начинаются и заканчиваются. Ночью сложно определить истинную длину маршрута, но как по мне, то отшагали мы в полной тишине не меньше пяти километров. Примерно по направлению к железнодорожному вокзалу, хотя я мог и ошибаться. Замедлил шаг старик на изгибе очередной улицы, у ничем не примечательного дома. Остановился.

— Это Иваныч, — негромко объявил старик в темные оконницы, — я с человеком от Призрака.

Внутри послышался приглушенный стук, клацанье, похожее на щелчок пулеметного затвора. На порог, скрипнув дверью, вышел высокий человек, стал в дверях, руки на груди скрестил. В темноте я мог разглядеть лишь его статный силуэт. Ни цвета глаз, ни волос, ни черт лица я не видел. А вот меня он разглядывал с любопытством купца, это я всей кожей почувствовал, аж мурашки поползли.

— Как зовут? — спросил тихо, дабы его голос не был слышен дальше стоящих в метре от него фигур.

— Салман, — отвечаю так же.

— И откуда такой?