Израильская литература в калейдоскопе (сборник)

Иногда Нехама брала его навестить мать. Им всегда нужно было хорошенько выяснять и проверять имя, написанное на карточке возле кровати, потому что каждый раз мать выглядела по-другому. Он целовал женщину и когда почти не узнавал ее, а она смотрела на него пронзительным взглядом, словно пыталась разгадать загадку. Однажды она долго смотрела на него, упала на колени и начала рвать простынь, покрывавшую матрас. Сестра поспешила прийти со шприцем в руке, и мать обхватила сестру руками с набухшими жилами, и все ее тело дрожало. Когда дрожь прошла, сестра вернула ее в кровать, успокоенную и ослабевшую, и сказала Нехаме, которая все время стояла, обняв Иегошуа: “В последнее время она была уже в порядке. Это нехорошо – приводить сюда мальчика. И для него это нехорошо. Ребенок в его возрасте не должен видеть свою мать в таком состоянии. ”

На обратном пути, в автобусе Нехама обхватила его голову руками и сказала: “Может быть, когда ты будешь большой, ты станешь врачом и сможешь помочь своей маме. ”

И он тотчас ответил, как будто дело решалось именно в этот момент: “Я не хочу быть врачом. Я хочу стать фермером, как Игаль”. И когда они шли пешком от главного шоссе, добавил: “Я хочу также, чтобы меня звали по вашей фамилии. Не хочу больше ее фамилию. ” Нехама испугалась на мгновение, остановилась, внимательно посмотрела на него и сказала: “Ты должен помнить ее такой, какая она на фотографиях. ”

Во время своего первого армейского отпуска он стоял на входе в ее отделение, одетый в солдатскую форму, с запечатанной коробкой сладостей в одной руке и пачкой фотографий – в другой. Сестра оглядела его с подозрением:

– Она сегодня в неважном состоянии, – и преградила ему вход своим телом.

– Я ее сын…

– Нам неизвестно, что у нее есть сын.

– Потому что я не навещал ее несколько лет. В последний раз, когда я был здесь, она реагировала не очень хорошо, и сестра…

Она неохотно позволила ему пройти и со своего места следила за ним, глядя, как он дал больной запечатанную коробку, как она взяла ее из его рук, но не открыла, как он снимал обертку и подавал ей сладости и как она смотрела на него погасшими глазами и тогда, когда он раскладывал перед ней фотографии и спрашивал: “Это кто?” “Кто это?” И лишь при виде одного снимка больная распрямилась, лицо ее внезапно изменилось, в глазах зажглась искра, лоб разгладился и губы задрожали; тогда сестра вскочила со своего места и объявила о конце посещения.

– Я вдруг начинаю вспоминать массу вещей, – сказал он Нехаме тем вечером, когда они сидели рядом и она чинила его армейские брюки. Словно пробуждающаяся память матери передалась и его памяти. – Я помню, как однажды упал в лужу, грязь попала в глаза, она промыла мне глаза большим количеством воды, поцеловала их, чтобы я не мог их открыть, и сказала что-то вроде того: “Это не причинит тебе вреда. Это грязь страны Израиля”. И еще я помню, что по ночам, когда мне было страшно, я звал ее, и она приходила и пела мне песни на польском языке; она говорила, что это грустные песни, но я смеялся из-за языка. А один раз она купила мне мороженое и хотела попробовать; я протянул руку, она наклонилась ко мне, и мороженое размазалось по ее носу – она ужасно смеялась.

– А ты не помнил всего этого раньше?

– Нет. Помнил только то, что на фотографиях.

– Она узнала что-нибудь на фотографиях, которые ты взял?

– Нет.

– Ты показывал ей фотографии?

– Да. Но она не разговаривала, только когда я показал ей снимок на берегу моря, она разволновалась, и тогда сестра выпроводила меня оттуда.

– Из всех фотографий все-таки эта, на берегу моря?